И тогда произошло то, что произошло. Полугаевский всегда, даже в лучшие годы Таля, был для него трудным противником: в стратегии, в позиционном понимании, в дебютной подготовленности он превосходил Таля, в счете вариантов не уступал, и смелость, фантазия, атакующий потенциал Таля нередко оказывались бессильными перед цельной натурой этого самолюбивого гроссмейстера.
Похоже было, что и новый Таль не знал, как подступиться к Полугаевскому, кроме как подготовить несколько новинок в варианте сицилианской защиты, который тот изучал и совершенствовал чуть ли не десятки лет. Как выяснилось после матча, все эти «новинки» были Полугаевскому знакомы, и довольно хорошо. Кроме того, как мы уже знаем, Полугаевский безошибочно предугадал дебютную тактику Таля.
После того как Таль потерпел поражение в первых двух партиях, исход матча был предрешен. Насколько Полугаевский был уверен в себе, можно судить по седьмой партии. В сложной позиции, чуть-чуть, может быть, более «красивой» у Полугаевского, Таль на 27-м ходу предложил ничью. Учитывая, что счет в этот момент был 4:2 в пользу Полугаевского, вряд ли можно было сомневаться, что мир будет заключен. Но Полугаевский отказался, Таль следующим же ходом допустил ошибку и потерпел третье поражение. В итоге 21/2:51/2 – пять ничьих, три поражения и ни одного выигрыша!..
Как же так? Почему после трех крупнейших турнирных побед, убедительно говоривших о том, что Таль отшлифовал свой улучшенный стиль, такая беззубая игра? Тут что-то не то.
Н. Крогиус пытался объяснить этот провал, как и другие провалы Таля в матчах, тем, что тот «не всегда проявлял необходимую психологическую проницательность… По-видимому, Таль, прекрасно чувствуя «свой маневр», исходя из собственных вкусов и привязанностей, не в полной мере умел распознавать противника…»
Это Таль-то не умел распознавать противников? Умел уже в молодые годы, и еще как! Но чего он действительно не умел и чему так и не смог научиться – это приспособляться к чужому стилю. Спасский умел приспособляться, Таль – приспособлять! Пока, конечно, позволяли силы…
Истина состоит, по-видимому, в том, что Таль без своего коронного атакующего удара, несмотря на все новые достоинства, так обстоятельно перечисленные Полугаевским, – это, несомненно, представитель шахматной элиты, гроссмейстер экстракласса, но не претендент на корону чемпиона. Катастрофический проигрыш Полугаевскому показал, что не ирония судьбы, а некая закономерность была в том, что Таль на протяжении 11 лет не появлялся на претендентской орбите.
В книге «Когда оживают фигуры» Таль говорит:
«Оглядываясь назад, прихожу к выводу, что турнир в Монреале был самым интересным за последние годы. И говорю это вовсе не потому, что вместе с Карповым занял верхнюю строку таблицы. Просто давно не играл в столь сильном турнире, где не надо никуда отбираться! А если так, то можно сражаться раскованно, без оглядки на результат».
Играть раскованно, без оглядки Таль мог теперь уже только в обычных, не в отборочных состязаниях. Отбор – это значит, имея в виду стиль прежнего Таля, надо исполнять сложнейшие трюки на проволоке без страховки. Этого нервы зрелого Таля уже не выдерживали…
Можно ли укорять нашего героя в вероотступничестве? Можно ли осуждать его за то, что он привел свой подход к шахматной борьбе в соответствие со своими спортивными возможностями?
У него не было иного выхода. А в душе, несмотря на то, что жизнь научила Таля охотно идти на длительное позиционное маневрирование, кропотливо, изобретательно защищаться, действовать в духе позиции – словом, сделала его респектабельным солидным гроссмейстером, в душе он остался прежним, но уже затаенным еретиком, для которого логика борьбы все-таки оставалась выше логики позиции.
В 1975 году, то есть спустя два года после своих пяти триумфальных турнирных побед, не омраченных ни одним проигрышем, Таль в физико-математическом журнале «Квант» сделал прелюбопытнейшее признание:
«Для одних шахматная красота – триумф логики. Прекрасная партия, по их мнению, – это великолепное классическое здание с безупречными пропорциями, в котором каждый элемент, каждый кирпичик стоит на своем месте. И хотя мне тоже часто «приходилось» выигрывать чисто позиционные партии, меня больше влечет триумф алогичности, иррациональности, абсурда: на доске ведется яростная борьба, подчиненная какой-то идее, борьба за то, чтобы осуществить некий план, а исход борьбы решает невинная пешечка, которая не имеет ничего общего с главным мотивом драмы. Выражаясь математическим языком, мне больше нравится, когда в шахматах катет оказывается длиннее гипотенузы». (Вспомним: дважды два – пять!)