— Все было не так! — воскликнул Скаудер. — Я же сказал, что это все грязные…
— Проехали, — не дал ему договорить Борис Борисович. — Ты не сказал, на кого Стасик тебе в очередной раз стучать приходил.
— Я ответил: мы обсуждали программу сегодняшнего мероприятия. Мы всей труппой решили поужинать в семь, закончить быстренько, переодеться, подгримироваться, потом последний прогон и где-нибудь к половине девятого можете прийти вы вместе со своей прекрасной спутницей…
— Спасибо, что разрешил нам поужинать сегодня, — усмехнулся Софьин. — И запомни на будущее: ты видишь перед собой не только мою прекрасную спутницу, но и известного финансового консультанта и экономиста Веру Николаевну Бережную. Она мой старый друг.
— Какая же она старая? — расцвел в улыбке Скаудер. — Вера Николаевна — молода и прекрасна. Я грешным делом даже подумал… Впрочем, это не важно, что мне пришло на ум. Хотя, честно признаюсь, я даже подумал, а не предложить ли ей роль в моей новой постановке.
— Я бы отказалась, — покачала головой Вера. — Не люблю раздеваться на публике.
— Жаль, — вздохнул Гибель Эскадры. — От великой славы отказываетесь.
Он театрально развел руками, сделал грустное лицо, вздохнул и тут же, вскинув голову, заразительно рассмеялся.
— Это была шутка, господа. Неужели бы я мог позволить себе предложить такой изысканной даме нечто, порочащее ее?
— Действительно смешно, — согласился Софьин без всякой улыбки. — Кстати, почему у тебя Танечка Хорошавина такая грустная ходит?
— А я-то тут при чем? — вскинул брови и плечи Гилберт Янович. — Она должна быть счастливой. Я недавно всей труппе объявил, что в будущем сезоне у нас две премьеры: «Зори» Верхарна и «Двенадцатая ночь» Шекспира.
— «Зори» — это про что? — спросила Вера.
— Про нашу жизнь, про недовольство народных масс существующим положением, о том, как народ свергает тирана, — охотно объяснил молодой режиссер. — Но я раскрою тему по-новому. Не про парижскую коммуну, а про то, что происходит за окном: толпы мигрантов, толпы протестующих подростков и офисных хомячков… Будут звучать стихи и рушиться Останкинская башня.
— С башней ты поосторожней! — погрозил пальцем Борис Борисович.
— Башня — это образ, — поморщился Гибель Эскадры. — Собирательной образ всей пропаганды, которая одурманивает массы.
— И с мигрантами поосторожней. На сцену их выводить опасно.
— Да я и не собираюсь! Вон сколько студентов в театральных вузах. Только кликну, они что угодно изобразят на сцене — хоть предновогоднюю ночь на площади у железнодорожного вокзала в Кёльне. А Танечка у меня будет в «Двенадцатой ночи» Виолу играть. По идее она должна играть и своего брата-близнеца, но в моей постановке ее брата-близнеца будет изображать Стасик Холмский.
— Они разве похожи? — удивилась Вера.
— А это не важно. У меня вообще Танечка будет играть не Виолу, а Себастьяна, а Стасик, наоборот, Виолу. И все женские роли будут исполнять мужчины, а мужские — женщины. Волкову достанется роль Марии — фрейлины Оливии, а Кудрявцевой достанется Мальволио. Хотя…
Он замолчал и задумался.
— Разве можно так обращаться с известной всем пьесой? — удивилась Вера.
— Какой пьесой? — удивился Гибель Эскадры. — Кто ее знает хорошо? Никто и не помнит даже настоящее название! А Шекспир назвал свое великое произведение «Двенадцатая ночь, или Что угодно». Вот мы что угодно с ним и сделаем. Пусть только попробует кто бросить в меня камень! Но не это меня волнует сейчас…
Он вздохнул и посмотрел в окно, ветер гнал по небу серые вечереющие облака и трепал суетливых чаек.
— Я думаю, что мне делать сейчас с Кудрявцевой? И со всей этой шайкой-лейкой.
Он вздохнул еще раз, словно решаясь на что-то неприятное, но неотвратимое. После чего продолжил, как бы размышляя с самим собой: