Нерон отложил в сторону арфу и пристально посмотрел на центуриона.
— Так ты и есть тот, кто поколотил Цезаря? — спросил он наконец.
Центурион молча поклонился.
— Гм! — сказал Нерон. — Но ведь ты не знал, что это был Цезарь?
Новый поклон был ответом на эти слова.
— Скажи же мне, — продолжал император, — поколотил ли бы ты меня, если б знал, что я император?
Центурион молчал.
— Подумай, воин, — сказал Нерон, — я твой император, поколотил ли бы своего императора?
После некоторого колебания Тит ответил:
— Не знаю, но думаю, что да.
Нерон расхохотался.
— Это мне нравится, — сказал он. — Люди, которые не боятся говорить правду, всегда полезны. Ну, на этот раз твоя голова уцелеет. Ты будешь служить у меня под начальством Бурра, и твоя главная обязанность будет состоять при Актее. Теперь, — продолжал он, вставая и потягиваясь, — пойдемте обедать. Говорят, Сенека, что в Киликии есть гробница какого-то древнего монарха, на которой написано: «Ешь, пей и веселись, все остальное пустяки!» Эта философия лучше твоих проповедей.
С этими словами он оставил террасу.
Тит, онемевший от изумления, встрепенулся и, отойдя к Сенеке, сказал ему вполголоса:
— Сегодня весталка спасла мне жизнь и, когда я благодарил ее, велела мне быть другом Сенеки. Я поклялся в этом.
Вторично в этот день легкая краска показалась на лице Сенеки.
— Я принимаю подарок весталки, и, — прибавил он, ласково улыбаясь Титу, — этот дар достоин дарящей.
После этого он и Актея последовали за Нероном в триклиниум[15].
IX
Тит остался во дворце Цезаря.
Новая служба была ему не по вкусу. Он чувствовал себя свободнее в лагере, чем во дворце, и счастливее на поле битвы, чем в штате императора. Бурр был нездоров, и военный надзор за дворцом почти целиком падал на Тита. Он должен был заботиться о личной безопасности Цезаря, а это было нелегкой задачей, особенно когда Цезарь бывал пьян. Никто не мог предвидеть его выходок в пьяном виде. Он решился бы оскорбить самого могущественного, задеть самого отчаянного человека в Риме, и Тит думал про себя, что урок Брута не прошел бесследно для римлян. Калигула убит рабом, Клавдий — женой, и центурион удивлялся, как это Нерон до сих пор выходил целым из своих ночных похождений.
Впрочем, эти соображения не особенно смущали молодого человека: Нерон был его императором, и он считал своим долгом охранять его.
Обязанности его относительно Актеи нравились ему еще меньше. В то время свободные граждане Рима еще не привыкли служить на побегушках у рабынь. Впрочем, в этой службе не было ничего унизительного: римляне не считали постыдным исполнять обязанности лакея в доме своих цезарей, римская цивилизация еще не выработала тонкостей социального честолюбия.
По временам Актея смущала молодого солдата, требуя, чтобы он находился при ней с утра до вечера и сопровождал ее на улице. Это ему не нравилось, он чувствовал, что новые обязанности не могли содействовать возобновлению знакомства с Юдифью и что, кроме того, Нерон мог в один прекрасный день приставить к Актее какого-нибудь телохранителя постарше, а его отправить на Яникулум.
Впрочем, все обитатели дворца испытывали приятное изумление при мысли, что их головы еще держатся на плечах, и, следовательно, Тит находился не в худшем положении, чем его товарищи.
Однажды, когда он сопровождал носилки Актеи на Эсквилинский холм, им повстречалась Юдифь. Как раз в это время гречанка расспрашивала солдата о его сердечных делах и горестях. Тит отвечал очень сухо, наконец, раздосадованная, она устремила на него свои блестящие глаза и заговорила таким нежным голосом, что сердце его невольно дрогнуло. В эту минуту прошла Юдифь, не показав вида, что узнает его, и центурион мысленно проклял всех гречанок от Атланты[16] до Актеи.
Другой раз, когда они шли по Форуму, какой-то молодой человек кивнул своему товарищу на Актею:
— Вот комнатная собачка Цезаря.
Тот отвечал, смеясь:
— На месте Цезаря я не посылал бы с собачкой такого вожатого.
Все это раздражало и оскорбляло его.
Некоторым вознаграждением для него было расположение Нерона. Этот своенравный государь решил почему-то, что Тит заслуживает его полного доверия. Даже в пьяном виде он не грозил ему бичами или крестом, напротив, уходя после пирушки в свои комнаты, он всякий раз при встрече с Титом говорил заплетающимся языком: