Выжив, повторяет и отчаянье, и эпатаж, и агрессивность отца.
В браке обещает женщине рай на земле, угождает и ждет обслуги, невольно обманывает и обманывается. Доказывая,что он не такой, как отец, приносит и себе и женщине еще больше, чем отец нежданных и ненужных страданий[268].
Дочь женщины, отказавшейся от своей инициативы, сострадая матери, с одной стороны, заранее втайне ненавидит и боится мужчин, боится людей и жизни. С другой, перенимая материнский стиль, мечтает “о прекрасном”, о “принце”, который ее “поймет” и станет лелеять. То есть, как и мать, эгоцентрически ждет опеки и заботы ото всех, кроме явных врагов. Ждет, во-первых, опеки от мужчины.
Как и мать, она ложится в неродную мужскую постель без собственной нужды, со всеми, как и у матери, последствиями этой интервенции в чужую, ненужную ей жизнь.
Она, как и мать, не чувствует и не знает, что вокруг нее такие же, как и она, люди, такие же уязвимые.
Лишившись инициативы, дочь, как и мать, лишилась “органа”, которым чувствуют боль других. Не чувствует, что все, что они делает с людьми, с мужчиной в том числе, делать нельзя никогда, ни с кем! Разве что пытки ради.
Дочь, как и мать, обречена на обман своих надежд!
Женщина, мужчина, жена, муж, мать, сын, дочь - все мы, в этой трагедии - не на своем месте[269]. Когда плохо женщине, несчастливы и страдают - все!
“Вот такая я скверная!..”
В ответ на бесконечный обман надежд естественным, казалось бы, было отступиться от треклятого ожидания. Обратить внимание и силы на самостоятельное знакомство со своими нуждами. Мобилизовать и потратить энергию неутоленной тоски на постижение стратегий бережного, хозяйского освоения мира людей - своего мира - и на самообслуживание в нем.
Но цивилизация, принимающая за человека именно и только мужчину, распорядилась иначе!
Воспитывая в женщине, а с нею и во всех нас - ее детях, демонстранта (“дрессированную собачку”), она будто ослепила ее. Ослепленную, спеленатую безумием претензий, мужская культура подстрекает неутоленную женщину направить все силы только на протест (обычно по-подростковому разрушительный) против мира, поминутно “обманывающего ее ожидания”. Программирует ее тратиться на пессимистическую критику всех и вся.
Об этом гениально рассказывает Лев Николаевич Толстой в “Крейцеровой сонате”.
Послушное дитя уверено, что раскритикованные они (все!) раскаются, постараются исправиться и... все дадут! (Ведь, когда в детстве ругали ее, она же раскаивалась и исправлялась)[270].
Под горячую руку такой своей критики по инерции подпадает и сама женщина. Разочарованная тогда в собственных возможностях, в себе, с энтузиазмом предается бедненькая, наконец, самоедству и укоризненному отчаянью.
- Вот такая я скверная!
Обнадежив мечтой о “настоящем мужчине”, который решил бы все ее проблемы, не знающая и игнорирующая особое бытие женщины цивилизация обрекла ее и в эротических отношениях
- на романтические грезы,
- на ожидание обслуги,
- на подростковый, не утоляющий поиск удовольствий и
- на совершенную некомпетентность в решении собственных сексуальных и, вообще, всех эмоциональных проблем.
Здесь надо отдельно сказать об ориентации на удовольствие.
В надежде на удовольствие
Знаем мы про это или нет, но уже в досознательном возрасте у любого ребенка сформировалась потребность в другом человеке. В-том, чтобы быть кому-нибудь нужным[271].
Это значит, что нам непременно нужно, чтобы этот другой просто был. И был иным, чем мы. Просто был, ничего для нас не делая, или даже мешая нам.
268
См.: Добрый папа, добрый муж... и кромешное “переутомление” в главе Как мы складывали картинку.
269
О "своем месте" см.: Встреча вторая. Беда - тюрьму в себе.... В кн. "Исцеление эгоизмом"