— Да, — сказал он, — Хайдук у себя, только не знаю, пропустит ли вас Цербер.
Цербером была секретарша Хайдука, девица не первой молодости, с соломенно-желтыми волосами. Она накинулась на посетителей, строго спросила, когда же работать товарищу Хайдуку, если всякий будет являться без предварительного звонка, уточнила, не анархисты ли Роберт и Трулезанд, и в конце концов осведомилась, о чем же это они собираются беседовать с секретарем.
— О возможном наступлении противника, — заявил Трулезанд.
— Где?
— На РКФ.
— Противника?
— Да.
Секретарша встала и отворила дверь.
— Товарищ Хайдук, к вам посетители.
Секретарь райкома, растянувшись на полу перед письменным столом, отжимался на руках.
— Минуточку, — прокряхтел он, — еще два раза… девять, десять… все!
Поднявшись, он вытер ладони о брюки. И оказалось, что ростом он не выше Трулезанда, а худ, как Роберт.
— Садитесь, садитесь! Вы знаете, что такое свобода? Когда отжимаешься, хотя можешь этого и не делать. Да садитесь же и рассказывайте. Кому чего когда надо и почему?
Они рассказали ему о Рике, и о ТБЦ, и о противнике.
— Лола! — крикнул Хайдук. — Лолита, mi querida[4], принеси, пожалуйста, мои записи о докторе Гропюне, знаешь, об этом…
— Знаю, — откликнулась Лола из-за двери и через минуту принесла несколько сколотых листков.
Секретарь полистал их и бросил на стол.
— Врач ваш — bueno[5], первоклассный специалист и немножко чудак. Работает по шестнадцать часов в сутки, раз в месяц жалуется на что-нибудь в военную администрацию{25} или в райком, к спирту в клинике не притрагивается, разыгрывает из себя эдакого солдафона, а сам никогда им не был, ругает больных, если они явятся на прием с грязной шеей, а по вечерам посещает их на дому и ругается с домовладельцами. В Общество по изучению советской культуры записываться отказался, верно, он вообще ни в какие общества не записывается, говорит, что он, мол, член общества по изучению чахотки, а это общество международное и стоит всех остальных, вместе взятых, — одним словом, чудак! Но как врач — bueno. Можете успокоить Вёльшова.
— Ему нужна бумага.
— Ясно, ясно, но он ничего не получит.
— Тогда Квази придется выметаться.
— Если товарищ Вёльшов так решил, то бумажка ничего не изменит.
— Товарищ Вёльшов очень ценит письменные указания.
— Ладно, получит письменное… Лола, Лолита, пиши: доктор Гропюн — bueno, контакт с интеллигенцией — дело важное, доверие — тоже дело важное, в райкоме ему доверяют, claro[6]?
— Хорошо! — отозвалась Лола за дверью.
— Она подслушивала? — спросил Роберт. — Откуда же она знает, что писать?
— Лола не подслушивает, она думает и вспоминает. Она уже написала несколько десятков таких писем. Думаете, недоверие — ваше изобретение? Я иногда кажусь себе чуть ли не королем Фридрихом, так и швырнул бы свою палку да крикнул: «Любите друг друга и доверяйте!» Пока мы не победим недоверие, мы вообще не победим.
— А как же быть с бдительностью? — спросил Трулезанд.
— Могу тебе объяснить. Потеряешь бдительность, так завтра, когда потянешься утром кудри расчесывать, заметишь, что ночью тебе голову отхватили. Если ты, брат, дорожишь кудрями, будь бдительным.
— Хорошо, — согласился Роберт, — это ясно. Но я все-таки хочу знать разницу между бдительностью и недоверием.
— Лола, — крикнул Хайдук, — зайди-ка! — И когда она вошла, попросил: — Прочти им абзац о недоверии и бдительности.
Лола взглянула на листок бумаги, который держала в руке, и прочла:
— «Дорогие товарищи, недоверие отравляет атмосферу, бдительность очищает ее. Бдительный человек внимательно наблюдает, точно рассчитывает и думает, думает, думает, всегда задается вопросом о возможных последствиях того или иного шага, но всегда движется — иногда назад, иногда в сторону, но в целом — всегда вперед. Бдительность присуща храбрым. Недоверие — удел трусов. Недоверие стреляет по призракам, попусту растрачивая боеприпасы. А подобные действия строго наказуемы».
Лола положила листок перед Хайдуком для подписи и напомнила:
— Через десять минут начинается заседание по вопросам учета в сельском хозяйстве, а с крестьянами лучше быть точным.
— Знаю. Мы уже кончаем. — И когда секретарша ушла, он продолжал: — Не стану приписывать себе чужие заслуги. Этот текст — своего рода наследство. Он взят, во всяком случае смысл его, из приказа по внутренней службе нашей бригады{26}. А указание о боеприпасах следовало тогда понимать буквально.