На фруктовой аллее напротив факультета начали собираться зрители: прохожие останавливались и задирали вверх головы, студенты выходили из общежития поглядеть, что увидели там прохожие. Когда же всем стало ясно, какой лозунг те двое задумали написать, группы оживились, послышались выкрики «дурачье» и «браво», и Трулезанд был вполне удовлетворен.
— Наш лозунг производит впечатление, он зовет людей на улицы.
— Просто они давно не были в цирке, — возразил Роберт.
— Вот и пришли полюбоваться! — орал Квази из слухового окна. — Да обвяжитесь вы наконец, будет ведь политической ошибкой, если вы сверзитесь.
— Ладно, ладно, бабуся.
— За нами тогда будет ухаживать фрейлейн Шмёде.
— Если кувырнетесь, так не ухаживать за вами, а хоронить вас она будет.
— Это уж твоя забота, Квази, ты все организуешь как надо!
— И обвяжешься, перед тем как склониться над нашей могилой.
— Не искушайте черта!
Поздно, черт уже сидел на крыше. Это он, черт, подтолкнул Роберта в бок и показал на девушку, которая, прислонясь к яблоне, глядела на них вверх.
— Фрейлейн Вера Бильферт, швея, тоже пришла. Очень интересный на ней свитер, — сказал Роберт.
Трулезанд, прежде чем взглянуть на Веру, тщательно выписал запятую в первой строке, а потом спросил:
— Что же интересного в ее свитере?
Черт подмигнул Роберту, и Роберт ответил:
— Как это «в»? Разве я сказал «в»?
Трулезанд сунул кисть в ведро и, медленно спустившись с балки, заскользил вниз, до следующего крюка.
— Куда ты?
— Поглядеть, как лозунг выглядит снизу.
— Отличная идея. Я, пожалуй, тоже спущусь.
И черт подтвердил: «Отличная идея».
Квази яростно орал, чтобы они возвращались, но они уже начали спускаться, а внизу под яблоней стояла Вера Бильферт и, закинув голову, смотрела вверх.
На самом краю крыши, у сетки, они улеглись на живот и, подперев голову руками, тоже посмотрели вверх, на свежевыведенные белые буквы.
— Неплохо выглядит?
— Просто хорошо!
А черт возьми и подскажи: «Да, ребятки, а снизу, с улицы, и особенно из-под той вон яблони, вы выглядите настоящими героями!»
— Если оттолкнуться как следует, то, пожалуй, можно и вверх взбежать, — сказал Трулезанд.
— Думаешь? Давай попробуем.
Они уперлись ногами в сетку, как в стартовую колодку, но ведь сетка не колодка, а просто сеточка из тонкой жести, и она обломилась под их двойным весом, а крыша — не земля, она покатая, твердая и скользкая. Земля была где-то в двадцати двух метрах внизу.
Когда же они вновь были в состоянии думать, слышать и видеть, оказалось, что ноги их повисли над пропастью, толстый край водосточного желоба впился в тело, так что пришлось согнуться под прямым углом, и изменить эту позу они не могли, а острые края сломанной решетки так врезались в пальцы, что и провисеть долго не было никакой возможности.
Но тут подоспел Квази. Он спустился по веревке с ведром и очень походил на ангела, да, собственно, и был их ангелом. Он втащил на крышу Трулезанда, а потом Роберта и сказал при этом — ах, да что там сказал! — он пропел, пропел ангельским голоском:
— Черти вы полосатые, ах вы черти полосатые!
Вот каким был Карл Гейнц Рик, звавшийся тогда Квази, — уже не жестянщик на сахарном заводе, а один из первых рабочих студентов в стране, тогда свой парень, а теперь?
Так что же оратор Исваль, кто он теперь?
Самое правильное, Роберт Исваль, больше не вспоминать об этой речи, и об РКФ, и о Квази Рике — пропади они все пропадом! Ты здесь не в отпуске! Ты должен… Ну и что же? Разве я не работаю? Я очень хорошо знаю, что я должен, и делаю все, что должен. А как я это делаю — мое дело! От меня требуется репортаж о наводнении в Гамбурге и о последующих днях. Будет им репортаж. Нельзя же сказать, что я просидел здесь все время за столом, думая только о давних годах и давних друзьях. Я довольно побегал по городу. Если они хоть половину напечатают из того, что я уже сейчас могу написать, и то будет чудо. Надеюсь, я имею право думать не только о лопнувших мостах и страховых полисах, подскочивших ценах на резиновую обувь и сырых пятнах на обоях, о сенаторах, произносящих траурные речи и держащих нос по выборному ветру, о бундесверовских вертолетах, о болельщиках с Тегернзее и из Билефельда, о вдовах и сиротах и о приезжих, захвативших походные кровати на случай повторной катастрофы; надеюсь, я имею право посидеть минуточку на диване у Германа Грипера и полистать телефонную книгу?