– Не знаю, – неуверенно покачала головой Глафира. – Тебе лучше об этом спросить Зину Осиповну, вот она абсолютно досконально знает все про театр и про работающих в нем людей. – И повторила: – Не знаю, Юр. Но мне кажется, что вряд ли. Все прекрасно понимали, что у Элеоноры такой истероидный тип характера, такая натура, на самом же деле копить зло, помнить вдолгую, что там кто сказал про нее или не так сделал, а тем более мстить было совершенно не в ее натуре. Психотип не тот. Не думаю, что кому-то она могла прямо смертельно насолить. И если честно, я откровенно недоумеваю, почему ее убили. Все это какой-то бред. Вот так, достаточно хладнокровно, расчетливо-продуманно убить?
– Почему ты решила, что хладнокровно и расчетливо? – быстро переспросил Юрий, всмотревшись в выражение ее лица цепким взглядом.
– Да бог знает, прислушалась к своей интуиции, – ответила Глафира. – Пока не могу сказать. Но вот возникло такое ощущение… Как я понимаю, убийства совершаются только двумя способами: с четким холодным расчетом или под давлением момента, в состоянии аффекта. Так?
– Так, – односложно подтвердил Лепин, боясь сбить ее с мысли.
– Так, – повторила она за ним, размышляя вслух, – а тут как раз что-то было не так. Что-то для меня диссонировало в картинке. Понимаешь, Элеонора вылетела из кабинета мужа экспрессивная, гневливая, ее просто захлестывали эмоции, да еще и со мной в дверях столкнулась. Ну не могла она прийти в гримерку и тихо-мирно лечь отдохнуть на диванчик, да даже просто кинуться на диван картинно не могла. Не при ее характере. Ее же распирало, она бы металась, орала-кричала, била бы что-то, а если бы кто-то вошел в тот момент, она бы сорвала гнев на нем. Но никакого беспорядка или следов борьбы в комнате вообще не было. То есть что получается? Некто вошел в гримерку практически в то же время, что и Туркаева, и уговорил ее лечь на диван. Так, что ли? Вот ты представляешь себе истерящую женщину, которая вдруг спокойно ложится на диван? Что-то не стыкуется. Если бы ее силой укладывали, то картина борьбы была бы совершенно иная. Значит, что? Получается, что преступник хотел и замышлял ее убийство, но воспользовался удачным моментом?
– Или сам подстроил этот удачный момент, – внес поправку Лепин.
– Получается, что этот человек имел некоторое влияние на нее, раз смог уговорить Элеонору лечь на диван, когда та буквально клокотала и ее распирало от потребности что-то делать, двигаться, разрушать. Что, кстати, часто случалось, когда она изволила гневаться, вазы била без счета, могла цветы вышвырнуть в коридор, порвать костюм, запустить щеткой для волос в зеркало. Но насколько мне известно, нет никого, кто бы имел на нее столь сильное влияние, чтобы уговорить в этот момент просто прилечь на диванчик. Даже Грановский в такие моменты не смог бы ее утихомирить. – И замолчала, задумавшись. – Мне нужно время, чтобы подумать над этим, повспоминать подробно все, что я увидела и заметила в гримерке. Есть некоторые моменты, которые меня задели.
– Ты думай, думай, Глаша, – самым серьезным образом попросил Юрий. – Я возлагаю на тебя большие надежды. У тебя особое видение и память особенная. Ты вообще девушка такая… Я же помню, как ты могла найти любой спрятанный или потерянный предмет и вычислить «преступника».
– Мне просто везло, – засмеялась Глафира, вспомнив игры в сыщиков, одно время так увлекавшие весь их класс. Как обычно, с ее легкой подачи. – Лучше скажи мне, друг мой Юрий, сможем ли мы завтра репетировать?
– А ты как, ничего? – поинтересовался Лапин ее душевным самочувствием. – Не потрясла тебя картина смерти? Сможешь спокойно работать?
– Картина смерти не потрясла, но была крайне неприятна. Работать смогу, – словно закрываясь и отгораживаясь от него, ровным тоном ответила Глафира.
Возникшую между ними было легкую напряженность разбил прозвучавший громче обычного в повисшей неловкой тишине звонок смартфона.
– Да, – ответила Глаша.
– Глашенька, – спросила Зина Осиповна, – вы там закончили с товарищем капитаном?
– Мы закончили? – обратилась Глаша к Юрию.
– Десять минут, – словно извиняясь, развел тот руками. – Запишу показания, подпишешь, и все.
– Десять минут, – сообщила Глаша Зине Осиповне.
– Тогда потом зайди к Тихону Анатольевичу, он просил.
– Не загоняйся, Глаш, – примирительно произнес Лепин, – это нормально для мента задавать неприятные вопросы, подозревать, выспрашивать, высматривать.
– Не буду, – кивнула, соглашаясь, Глафира и поторопила: – Давай поскорей заканчивать.
Тихон Анатольевич, скрестив руки на груди, стоял у окна, задумчиво глядя на улицу, не оторвавшись от созерцания только ему ведомой картины, даже тогда, когда, коротко стукнув, в кабинет вошла Глафира.