Ладно, вздохнула Глафира. Пойти, что ли, кофе выпить, пока есть еще время.
Запел звонок смартфона на столе. Посмотрела на экран – Грановский.
– Слушаю, Тихон Анатольевич, – отозвалась Глаша, уловив в трубке на заднем плане возмущенный голос Туркаевой.
– Зайдите ко мне, Глафира Артемовна, – неопределяемым тоном пригласил худрук.
– Иду, – ответила Глафира, легко поднимаясь с кресла и привычно прихватив свою непомерно распухшую тетрадь с режиссерскими записями – предмет колких шуток, едких замечаний и даже анекдотов. В «талмуде», как называли между собой ее тетрадку актеры, торчали разнокалиберные закладки веселенькой, яркой расцветки, а непомерная раздутость возникла от вложенных в нее записок, распечаток текстов, вклеенных образцов тканей костюмов, рисунков тех же самых костюмов и декораций, бесконечных заметок о многих вещах, которые требовало зафиксировать ее режиссерское видение.
Так она и ходила по театру, не расставаясь с заветной тетрадкой, которую, честно говоря, и тетрадью-то назвать можно было уже с большой натяжкой. А еще была неизменная бутылка воды (про привычку Глафиры много пить в течение дня артисты тоже иронизировали на разные лады).
Возле приемной художественного руководителя Глафира чуть не столкнулась, в последний момент чудом успев остановиться, с выскочившей из дверей, пылающей от запредельного возмущения Туркаевой. Артистка одарила ее взглядом, переполненным ненависти такого накала, что, будь Глаша более чувствительной барышней, могла бы и всерьез испугаться, с ужасом представив свое нерадостное будущее в этом театре. Или скорее полное отсутствие этого будущего.
Она резво отскочила к стене, давая дорогу этому «бронепоезду под парами», проводила взглядом удаляющуюся по коридору Элеонору Аркадьевну, всем своим телом излучавшую запредельное негодование, и зашла в приемную.
– Иди, иди, – махнула ей торопливо рукой верная помощница Грановского Зинаида Осиповна, доброжелательно улыбаясь. – Ждет тебя.
Вот уж кого точно не проймут никакие актерские истерики и громыхания, так это Зинаиду Осиповну. Глаша кивнула, улыбнулась в ответ – очень уж ей нравилась и была невероятно интересна как личность, как типаж эта замечательная женщина.
– Проходи, Глафира, – встретил ее Грановский, величаво-неспешным жестом указав на кресло справа возле начальственного стола.
Театр – это организм, наполненный легендами, приметами, мистикой и неким неповторимым особым духом, непонятным и недоступным людям, существующим вне его пределов.
Всем в театре было давно известно: если Сам, приглашая к разговору, указывал рукой налево, на ряд стульев за длинным совещательным столом, торцом примыкавшим к большому начальственному, считай, что ты попал по полной, где-то конкретно налажав: непременно будут строгий нагоняй и разбор полетов, а то и серьезные последствия. А вот если «отец родной» пригласил в кресло с правой стороны стола, значит, будет хвалить, поощрять, может, и наградит, а то и вообще какую-нибудь чудесную перспективу предложит.
Ну а коль пригласит в одно из пары легких кресел возле чайного столика, значит, непременно будет наставлять на путь истинный, но мягко продавливая, увещевая, а то и просто поддержку выкажет, подбодрит, так сказать.
Прошла, села, положила тетрадь перед собой, сверху на нее смартфон, поерзала, устраиваясь поудобней в «поощрительном кресле».
– Надо понимать так, что разноса не ожидается? – прямо спросила Глаша, посмотрев на худрука.
– Господь с тобой, Глафира, – картинно взмахнул руками Грановский, который с самого первого прихода Глаши в театр придерживался правила: в присутствии других людей обращаться с ней исключительно на «вы» и по имени-отчеству, ну а наедине, как им обоим было привычно, в единственном числе. – То, что ты сделала, шедевр. Потрясающей мощи работа. Уникальная. Это будет грандиозное открытие сезона, яркое, мощное. Притом что Пересветова – сейчас одна из модных режиссеров, любая работа которого под пристальным вниманием общественности. Мне ли роптать. Ну а что касается Элеоноры… – чуть замялся он, подбирая, видимо, слова.
– Я с самого начала понимала, что у нас с ней не получится взаимодействия. Но вы напирали на любовь зрителей, на то, что ее имя делает сборы, – воспользовавшись заминкой Грановского, высказала свое видение ситуации Глаша. – Не лукавьте, Тихон Анатольевич. В театре великолепная труппа. Люди идут и на Полонского, у него почитателей не меньше, чем у Туркаевой, и он офигенный артист. На Сомова и Алёнову. Тоже весьма фактурные, сильные, востребованные артисты. А Гусеву с Антоновым вообще обожают, они местные знаменитости, весьма неплохо отработали в социальной рекламе, которую постоянно крутят по федеральным каналам, что называется, «на глазах» у зрителей. Не оспариваю того факта, что Туркаева – это имя, звезда и, несомненно, талант. Но характер у нее дерьмо, а центропупие зашкаливает во вред работе. Она непозволительно для профессионала такого уровня, потакая своей прихоти и личному отношению, начала намеренно вредить работе. Писать безумные посты и выкладывать какой-то бред в соцсетях, заделавшись моим лютым хейтером, пока вы ее не приструнили. Мне-то глубоко пофиг, что и где она про меня несет, но это вредит делу. Артист, публично оскорбляющий режиссера, это уже жесткий моветон в театральной среде. Собственно, от ее ухода спектакль лишь приобретет: Гордеева подходит гораздо лучше на главную героиню фактурой и органикой. Не идеально, конечно, но все же лучше. Да и другим актерам в целом работать с Натальей гораздо комфортней: она одеяло на себя не перетягивает, авторитетом не давит, истерических сцен не закатывает. Честно и старательно работает в партнерстве.