— Я пишу прозу в свободное время — повести, рассказы, опубликовал одну книгу — роман.
— Как она называется? Как ваша фамилия? (Несмотря на то, что я представился…)
— Она не на вашем языке написана, но уже переведена.
— Кто ее издал, где ее можно купить?
Допрос был с пристрастием.
Я объяснил, кто ее издал и где можно купить, и что я сам — из Европы.
Дальше последовал полуприязненный вопрос:
— Что вы от меня хотите?
— Я попробую в двух словах объяснить. Я пишу рассказ, прообразом героини которого являетесь вы. В какой-то мере. Я имею в виду чисто внешние данные, атрибуты.
— Кто вам обо мне рассказал?
— Это совершенно случайно, потом скажу. Я дошел до половины и на этом застрял. Не знаю, куда толкать действие дальше, куда двигать своих героев. Я подумал, что, может, — вдруг я смогу поговорить с вами, — это как-то оживит образ, даст мне новые детали, штрихи, без которых, как вы знаете, все мертво в прозе.
— Кто вам дал телефон?
Я объяснил и это.
Потом она сказала:
— И — дальше?
— Э-э, я не знаю, насколько это удобно, встретиться с вами, поговорить, всего лишь на полчаса.
— Я не уверена.
— Вам нечего бояться, мы можем встретиться в любом месте, где вам удобно, — баре, парке, ресторане. Всего на полчаса.
Она подумала, то ли сделала вид, что подумала, но какое-то мгновение было тихо. Потом опять неприязненный, хриплый, взрослый голос:
— Хорошо, я уезжаю в Огайо на конные соревнования. Позвоните мне через один понедельник.
— Во сколько?
— В 4 часа дня.
— Договорились, спасибо, до свиданья.
— Пока.
Я повесил сразу трубку. Она, по-моему, была удивлена, что я так быстро попрощался.
Выйдя из машины, Филипп пошел за красным костюмом. Когда до подъезда оставалось два шага, он хотел подскочить, но она прошла мимо.
Он смотрел на ее коронную, царственную походку, на чуть упругие икры ног, которые не прикрывались юбкой удлиненного кроя, на ее незаметно двигающиеся полудевичьи бедра. Он балдел от нее, от ее походки — от всего, его распирало изнутри, он наэлектризовывался (какое длинное слово) от одной только мысли о тайных, известных ему изгибах этого тела, бешеном его верчении и дрожании, о воплях, о стонах на сладких, вишневых губах.
«Да что за наваждение, — остановился он, — я с ума сошел, какая-то… (он не нашел сравнения) мне свет, который был белым, — затмила». И тут же двинулся, ринулся за ней.
Он знал: за одну только ночь, еще одну ночь с ней, он отдал бы руку, ногу, тело, душу кому угодно — дьяволу, Господу, Аллаху или Церберу.
Она резко развернулась на одном каблуке, и Филипп чуть не споткнулся об нее.
— И что дальше?
Он не успел найти слов, да если б и нашел — вот он их нашел — они, застряв, не выходили. Он не верил, что это возможно, дрожал и не верил, потому что, когда читал в книжках такое, считал, что это клише писателя, готовая форма, которой тот пользуется без внутреннего смысла.
А тут именно из нутра ничего не выходило. А нужно было сказать что-то единственное, очень важное, чтобы она к нему повернулась. А не отвернулась от него навсегда.
— Ты зачем-то за мной бежал?
— Я… хотел поговорить, может, сходим в бар, кино…
Ему нужно было от нее только одно: время. Но его она ему как раз и не хотела давать.
— Я очень занята, мне нужно сделать много всяких вещей. Совсем нет времени. О чем тебе нужно поговорить? Говори сейчас. — Они стояли на углу. Сновали люди и машины. Он никогда никого не просил, ему было тошно и противно за себя.
Раздвоенное желание: бросить все и пойти, резко повернувшись, и в то же время в последний раз попытаться — поговорить или объяснить о себе что-то.
Так он стоял, и боролись внутри две половины.
— Раз не о чем говорить, я пошла.
Он молчал.
Она подождала секунду, повернулась и тут же обернулась назад:
— Мне нужно зайти в аптеку, хочешь, проводи меня, заодно поговорим.
Он едва не бросился вперед, но постарался первый шаг сделать как призовой скакун на конкуре.
В аптеке, из которой они вышли через пятнадцать минут, она что-то искала, нашла, купила — он так и не видел ничего.
Около парадного дома она остановилась. Лощеный швейцар бросился к золотой ручке.
— Я не могу пригласить к…
— Вы обещали маме, я знаю.
— Хорошая память!
Он кивнул.
— Ну, до скорого.
— До свиданья, Корнелия. — Так ни о чем и не поговорили.
Боль как-то растапливалась внутри Филиппа, горела, и на этой боли он прожил неделю. Неделю не звонил, забыл, не думал. А к субботе не выдержал. Думал, сейчас начнет головой о стенку биться, по ней лазить. Пока пять дней работал, закручен был, отвлекался. А как уик-энд настал — хоть вой, хоть кричи, и четыре стены — твои свидетели. Невмоготу же. Задрожавшими пальцами он снял трубку.