Киран не выносил слез. Неприязнь, которую я вызывала у него во время ссор, при виде слез обострялась. Глаза становились как щелки, он терял последние остатки тепла и сострадания. Он отворачивался, отказывался видеть.
Возможно, его отвращение было небезосновательно? Неужели я и в самом деле притворялась, чтобы добиться сочувствия? Скажу лишь, что если и так, то уловки мои были неосознанными и безрезультатными. Мне никогда не удавалось вызвать ни жалости, ни сочувствия, и однако же я продолжала это делать. Я никогда не плакала нарочно. Сдержаться было так же невозможно, как побороть тошноту, а из-за его реакции слезы лились еще сильнее.
Думаю, больше всего он ненавидел, когда я теряла над собой контроль. Рыдания взрослого человека – поистине неприятное зрелище. Плачущие взрослые похожи на детей, но наша жалкая сломленность не свойственна ни одному ребенку (в силу богатого жизненного опыта нам не хватает самозабвенной чистоты детского горя).
В глубине души я уже решила, что буду жить только ради него, что просто повисну на его плечах. В то же время я настолько боялась и его самого, и того, что он со мной делал, что никогда не призналась бы в этом решении ни себе, ни ему.
И поэтому в подобные моменты, когда я лицом к лицу сталкивалась со своей зависимостью, первой моей реакцией было отрицание – истерическое отрицание – того, что зависимость эта существует. Отсюда и слезные извинения, и мольбы, и желание стереть из его памяти воспоминания о том, что я чего-то от него требовала.
В такие моменты – ибо это было лишь первое из сотен мгновений, которые впоследствии сложатся в целые месяцы, даже годы унижений, – я умоляла его увидеть, осознать, насколько я на самом деле ничтожна.
Своей зажатостью и трусостью я давала понять, что я никто и готова быть никем, лишь бы он был доволен. Если, будучи никем, я причиняю меньше всего беспокойства, то я с радостью останусь таковой. Если надо, я стану немой и неподвижной или, напротив, шумной, если необходимо, чтобы заглушить его молчание. Если он заскучает, я стану энергичной и задорной, а когда ему и это надоест – заурядной, унылой и полезной, как столовая утварь.
Я не просила его о любви. Не просила, чтобы он взглянул в мою сторону и увидел меня, потому что сама, по сути, не знала, что я такое. Но когда моя зависимость становилась заметна, я впадала в панику – потому что то была реальность.
Зависимость была настоящей, была частью меня, частью моей человечности, но поскольку в такие моменты я ничего иного настоящего в себе не ощущала, она вызывала лишь отвращение.
Киран направлялся домой, но не запретил мне следовать за ним. Просто игнорировал меня, и в тот момент это его безразличие показалось выносимым и почти приятным: оно позволяло мне продемонстрировать, какой покладистой и хорошей я умею быть. Когда мы дошли до его дома, он остановился у двери и повернулся ко мне.
– Хочешь – входи, хочешь – оставайся, но я не желаю это обсуждать ни сегодня, ни вообще никогда. Мы с Фрейей взрослые люди. Мы старше тебя. У нас сложные отношения, но тебя они не касаются и не затрагивают. Понятно?
Я с жаром закивала. Тем вечером я не произнесла больше ни слова, молча почистила зубы, разделась и безропотно позволила ему отвернуться от меня в постели – я заранее знала, что он отвернется.
Я проснулась на рассвете. Небо за окном было ясное и стерильно-серое. Близилось Рождество.
Я посмотрела на хмурящегося во сне Кирана. Он выглядел таким молодым, когда спал. Тесная старая футболка еще больше подчеркивала его худобу. От него исходило влажное тепло, словно от ребенка в горячечном поту. Мне по-прежнему особенно легко любить его, когда я вспоминаю его таким. Он казался каким-то доисторическим, недооформившимся, еще не готовым к жизни животным, разочаровываться в котором бессмысленно.
Я осторожно выбралась из постели. Живот сводило от тошноты и ужаса. Выйдя в гостиную, я посмотрела в окно, потом потянулась.
Я огляделась по сторонам, подумывая, не пожевать ли мюсли, и увидела на столе телефон Кирана. На расчеты ушли считаные секунды: он сейчас глубоко спит; если он встанет, я услышу; его телефон не запаролен.
Я понимала, что ступаю на новую территорию, откуда дороги назад нет, вторгаюсь в его личное пространство, хотя только что старательно дала ему понять своей покорностью, что никогда так не поступлю.
Я открыла его электронную почту. Почти вся переписка была с Фрейей. Я прокрутила вниз. На протяжении многих месяцев, все время нашего знакомства, они переписывались почти каждый день.
Я открыла ее последнее сообщение, которое она прислала накануне, незадолго до того, как мы с Кираном встретились в баре, и быстро пробежала его глазами – читать внимательно было некогда. Письмо было длинное, бесконечное. В первых абзацах Фрейя разбирала присланные им стихи, а потом переключилась на меня.