Тёплая рука коснулась руки Миреле, осторожно потеребила его пальцы.
- Учитель? - произнёс Канэ робко. Кто надоумил его называть Миреле учителем, было непонятно. - Я не знаю, вы спите или нет... Но здесь так красиво. Небо словно расцвело... Стало светло, как днём. Звездопад. Я уверен, что вы такого никогда не видели. Посмотрите...
Небо, тёмно-фиолетовое у горизонта, вверху стало нежно-сиреневым, совсем как глаза Канэ. Сотни сыпавшихся звёзд пролетали по нему, оставляя за собой светящийся, мерцающий след, и исчезали за верхушками деревьев.
- Я вижу, - сказал Миреле, слабо улыбнувшись, и, не открывая глаз, вытер текущую по щеке слезу. - Я и так всё вижу.
В ушах у него гремела музыка - не та, что раньше, во время представления Хаалиа, а другая. В ней было всё, что он когда-либо слышал благодаря своему обострённому слуху - и звон колоколов, и шум Нижнего Города, и трепетание крыльев бабочки, и нежный голос Энсаро, и визгливый смех господина Маньюсарьи, и аплодисменты зрителей, и крики беснующейся толпы, желающей разорвать актёра на части. Но теперь, будучи частью мелодии, даже они не казались неприятными.
Многоголосая симфония, не слышимая для большинства, продолжала звучать в небесах, знаменуя окончание чьей-то жизни.
- Какой странный рисунок, - пробормотал Канэ, разглядывая веер, который Миреле продолжал держать в руках. - Ведь он же не ваш. Кому он принадлежит?
На веере были изображены глаза - множество глаз, запутавшихся в ветвях деревьев и похожих на диковинные цветы. И из каждого из них текла слеза, багряно-алая, как кровь.
- Кому-то, - тихо ответил Миреле. - Кому-то, кого уже нет.
Канэ глубоко вздохнул и, продолжая сжимать его руку, опустил голову ему на грудь.
Акт IV. Путешествие завершается
Он был так покорен в своем отрешенье! Он так научился печали скрывать! Герой моих лучших стихотворений. Конец беззаботности. Твердая стать.
* И седина сливалась с серым камнем в один печальный, неразлучный цвет. Но молодым и чувственным касаньем вдруг лепестки позолотил рассвет.
Ольга Аболихина
После ночи, проведённой в беседке господина Маньюсарьи, не до конца ушедшая болезнь Миреле резко обострилась, и он две или три недели провёл почти в беспамятстве. Его даже хотели забрать в лекарский павильон, где он лежал бы в одиночестве, навещаемый лишь жрицей, но Канэ оказал до того упорное сопротивление, чуть ли не за руки кусая тех, кто пришёл за Миреле, что с ним оказалось невозможно совладать.
- Я не позволю забрать его отсюда, - упрямо твердил он на все увещевания.
Когда в ответ на очередную попытку его оттолкнуть он схватил в руки нож и недвусмысленно показал, что ничуть не побоится пустить его в ход, ненормального мальчишку предпочли оставить в покое.
Его и прежде считали в квартале странным, теперь же слава помешанного должна была закрепиться за ним прочно.
Миреле хотел было сказать Канэ об этом, но был слишком слаб от лихорадки, и к тому же у него адски болело горло - оставалось только молча лежать и через силу глотать слюну.
Через пару дней, очевидно, уведомлённый о случившемся, в павильоне появился Алайя.
- Ну и чего ты добиваешься? - холодно спросил он, оценивающе глядя на мальчишку. - Хочешь, чтобы он умер?
- Он не умрёт, - уверенно заявил тот. И добавил, глядя куда-то в сторону: - Он мне обещал.
«Разве я обещал?» - подумал Миреле, лежавший в постели и закутанный в, кажется, шесть покрывал. Канэ без особенных проблем дотащил его сюда из беседки - при своём хрупком телосложении он, как оказалось, был вовсе не слаб физически; ну, или же это хлещущая во все стороны энергия давала ему силы... в конце концов, не зря рождён он был в Первом Месяце Огня, под созвездием Воительницы, как узнал Миреле позже. Однако после этого уверенность в своих действиях оставила мальчишку и, оказавшись в доме Миреле, он превратился в совершенно растерянное создание, мечущееся по комнате, подобно испуганному щенку, оставленному взаперти. Поначалу он, кажется, боялся дотрагиваться до вещей Миреле из благоговения, потом переборол себя и ударился в другую крайность: начал остервенело распахивать все шкафы и ящики комода, довольно грубо вытаскивая из них халаты, одеяния, покрывала - всё, что имело неосторожность выглядеть тёплой вещью.
Соорудив из всего этого на кровати гигантский кокон, он опустил в него Миреле - бережно, словно бабочку, которой предстояло вновь превратиться в гусеницу.
- Теперь вы не замёрзнете, - заявил он голосом, в котором глубокое удовлетворение собой непостижимым образом смешивалось с такой же сильной неуверенностью.