Он отвернулся, чтобы поставить гладиолус в вазу, но лёгкий шелест занавески - прежняя кружевная была отложена в дальний ящик, и её место заняла новая, однотонная, светло-сиреневая с узором из переплетающихся ирисов по краю - подсказал Миреле, что кто-то приблизился к окну с другой стороны.
В самом деле, когда он повернулся, то увидел Канэ, одарившего его широкой и наглой ухмылкой и положившего локти на подоконник.
- Вот вы уже согласились, что вы - мой учитель, - ехидно заметил он. - И пьесу для меня тоже напишете!
Миреле молча взял в руки вазу из-под увядших цветов, до сих пор наполненную зеленоватой, дурно пахнущей водой и, подойдя к окну, с невозмутимым выражением лица поднял её над головой Канэ.
Мальчишка взвизгнул и бросился прочь.
- ...да ещё и не одну-у-у-у... - донёс ветер до Миреле.
Тот только покачал головой и вернулся к цветам.
Дни проходили один за другим - наполненные одновременно печалью и безмятежным счастьем, похожие и непохожие друг на друга, радостные, болезненно-тоскливые, как перекрикивание чаек над водой в прозрачный вечер. Праздники, посвящённые солнцестоянию, остались позади, лето перевалило за середину.
Потом наступил настоящий зной: все в квартале изнемогали, прикрываясь от солнца тяжёлыми зонтами, а Канэ и Миреле, привыкшие бодрствовать в дневное время суток - особенно. Спасение можно было найти только возле воды, и они вдвоём часто уходили к озеру - сидели на скользком глинистом берегу, разостлав под собой покрывало. Над водой качались серебристо-зелёные листья плакучей ивы; ветра почти не было, но деревья и травы откликались шелестом на каждый слабый его порыв, как будто шептали что-то нежное - может быть, мольбу о новом объятии, которое приносило облегчение от изнуряющей жары.
Над почти неподвижной зелёной гладью носились стрекозы с прозрачными крыльями - Канэ глядел на них так, что становилось понятно: больше всего на свете ему хочется за ними погоняться, как в детстве, а потом с хохотом и визгом броситься в озеро, вздымая тучи брызг. И ещё и затащить в воду Миреле.
Однако он держался: очевидно, не хотел показаться ему совсем уж ребёнком.
Глядя с тоской на воду, он бродил неприкаянно по берегу, теребил венчики цветов, срывал с ветвей можжевельника иголки и, от нечего делать, жевал их - усидеть долго на одном месте, даже рядом с Миреле, было для него решительно невозможно.
Иногда тот всё-таки заставлял его репетировать.
Канэ отнекивался, упорствовал, повторял, что будет исполнять только те роли, которые придумает для него Миреле, однако через некоторое время сдавался - самым главным было преодолеть те первые мгновения, когда он впадал в особенно яростное сопротивление. После этого «переупрямить» его становилось гораздо легче.
Он брал в руки одну из книг, которые захватывал с собой Миреле, открывал на первом попавшемся диалоге и начинал читать.
Поначалу в его голосе ещё слышались раздражение и недовольство, однако довольно быстро он увлекался и забывал обо всём на свете. Тогда над водой нёсся его голос - чистый, звонкий и страстный, похожий на пронзительный птичий крик, на лебединую песню, которая поётся за миг до гибели.
Миреле, лежавший на покрывале, вздрагивал в такие моменты и закрывал глаза. Ему чудилось, будто он стоит под водопадом, обрушивающимся вниз с неописуемой высоты с такой мощью, на которую способны только стихии в первозданном виде. Вода разбивалась о камни, разлетаясь во все стороны тысячью хрустальных брызг, и в каждой капле её ослепительно сияло солнце, как частица неугасимого, вечного огня.
«Великая Богиня, Милосердный! - думал Миреле, дрожа. - Как он талантлив! Какой невообразимый, неописуемый, невероятный дар. И слишком тяжёлый для того, чтобы его могли удержать руки человеческого существа. Не знаю, понимает ли он, как трудно ему придётся, даже если все несчастья этого мира обойдут его стороной... Я обязан помочь ему продержаться, не сломаться под этой тяжестью, не оглохнуть от грома голосов из другого мира, не сгореть от собственного огня. Может, и хорошо, что я растерял все собственные способности, ведь в них не было и половины от того, чем обладает он. Может быть, моё настоящее предназначение в том, чтобы позволить говорить ему».
В один из таких моментов Канэ вдруг оборвал монолог, который исполнял, на полуслове - как будто птицу, певшую свою песню в небесах, пронзили стрелой, и она камнем полетела вниз.