«Очутились ли они здесь так же, как очутился я? - в смятении думал он. - Есть ли у кого-нибудь из них такая записка, как у меня?»
Но Ихиссе довольно часто принимался болтать о своём детстве - он был самым младшим сыном в большой многодетной семье - так что, если он только всё это не выдумал, выходило, что воспоминания оставались с ним. Ксае с его каменным лицом и редкостной уверенностью в себе, чаще всего, молчал, если только не препирался с приятелем, но представить себе, что такой человек, как он, захочет от отчаяния свести счёты с жизнью, было сложно. Лай-ле, постоянно пребывавший в меланхолии, наверное, был на это способен, и Миреле порой надеялся, что сможет хотя бы в нём обрести родственную душу, но эта надежда каждый раз разбивалась об очевидную реальность, заключавшуюся в том, что никто из троих актёров, обитавших в павильоне, не имел ни малейшего желания подпускать к себе нового соседа.
После полудня дом и квартал окончательно затихали, и это было для Миреле большим облегчением. Жертвуя часами сна для того, чтобы насладиться одиночеством, он выбирался из дома и бродил по берегу пруда; иногда он подходил к абагаману и с тоской дотрагивался до одного из фиолетовых листьев, гладких и плотных, как шёлковая ткань, сложенная вчетверо.
Это дерево, единственное во всём квартале, было здесь большой святыней, и вокруг него постоянно находились люди, исключая редкие часы дневного затишья. Миреле ощущал свою близость с ним, вот только ему, в отличие от абагамана, никто поклоняться не собирался, и даже кроху чужого внимания он заполучить не мог.
В один из дней, когда тоска и неприкаянность в нём усилились, он отправился в павильон, в котором мог бы преобразить свою внешность - если бы, наконец, решился это сделать. Его пропустили, как новичка, которому давно уже следовало выбрать свой образ, и он долго бродил между полками, уставленными стеклянными баночками. Сухая краска для волос искрилась в них, похожая на драгоценную пыль или на толчёное разноцветное стекло. Миреле остановился напротив склянки с изумрудным содержимым, но воспоминание о ленте, на которой он написал желание краской такого же цвета, вызвало у него мучительное чувство, и он отступил. Красная, синяя и золотая краска были для него под запретом - соседи никогда бы не простили ему такого же цвета волос, как у них самих.
Поколебавшись, Миреле взял в руки баночку с лиловой краской, некоторое время вертел её, наблюдая, как фиолетовая пыль пересыпается внутри стеклянного сосуда и то и дело вспыхивает аметистовыми искрами, а потом воровато огляделся вокруг себя и сунул склянку в рукав.
Стараясь дышать ровно и не выдать себя выражением лица, он вернулся в предыдущий зал, гардеробный, и некоторое время бездумно перебирал шёлковую материю самых разных цветов и с разными узорами, сдерживая желание зарыться в неё лицом.
Удача сопутствовала ему, и кражи, которую он совершил, не обнаружили - или же не стали придавать ей значения. Выбравшись из павильона, Миреле без оглядки бросился прочь и остановился только на берегу озера, тяжело дыша и не вполне понимая смысла своего поступка.
Тем не менее, сделанного было уже не воротить.
Он достал из рукава украденную драгоценность и, наклонившись над гладью озера, дёрнул шнурок, связывавший волосы на затылке. Несколько прядей, упав, всколыхнули воду, и ясное отражение собственного лица замутилось, превращаясь в смутное белое пятно в тёмном, будто траурные ленты, обрамлении. Миреле высыпал на ладонь немного аметистовой пыли из стеклянной баночки, наклонился ещё сильнее и, обхватив пальцами одну из прядей, повёл руку вниз. Ему не верилось, что волосы так легко изменят цвет, как ему рассказывали, однако разжав ладонь, он увидел в ней ярко-лиловую, как лепестки ириса, прядь.
Некоторое время он смотрел, почти не веря своим глазам, и нечто смущало его в этом зрелище - может быть, чересчур яркий, броский оттенок.
«Не хочу, - понял Миреле. - По крайней мере, не сейчас. Может быть, это всё-таки не тот цвет, который мне нужен».
Оно огорчённо спрятал баночку обратно в рукав и, всматриваясь в озеро, как в зеркало, попытался как-то спрятать окрашенную прядь под другими волосами. Второй чрезвычайно глупый поступок за день: мало того, что он неизвестно зачем совершил кражу, так ещё и испортил себе причёску - что, теперь, так и ходить с одной лиловой прядью в каштановых волосах?