- Да-да... - Валентин Холод даже перестал дышать, словно говоря: 'Прихожу первым, ухожу последним. Тащу целый воз, а на меня ещё всех собак вешают. Что делать, ума не приложу'. На что так и хотелось ответить: 'Беги, Валик, беги, это не твой хлеб!'
- А... сценарий?! Да! - твёрдо соврал Анин и не к месту хихикнул, полагая, что Валентин Холод окажется умным человеком и оставит его в покое.
Иногда он специально говорил, как подросток, у которого ломается голос.
- Я, конечно, понимаю, что та роль, которую вам предлагают, не соответствует вашему уровню... - начал извиняться Валентин Холод.
Голос у него был таким искренним, что у Анина, свело скулы, чувствовалось, что Валентин Холод сердечный человек, тонкой психической организации, но в его профессии это, скорее, минус, чем плюс. Режиссёр должен быть чуть толстокожим, как слон, иначе дела не будет.
- О! - обрадовался Анин. - Именно! Не соответствует! Передавайте привет Борису Львовичу! - И предпринял обходной манёвр, чтобы прорваться к заветной двери, однако, Валентин Холод оказался не так прост, как казался, он ухватил Анина за рукав и проникновенно сообщил, глядя ему в глаза:
- Борис Львович меня убьёт!
Хотел Анин ответить в том смысле, что правильно сделает, да пожалел:
- Я сам ему позвоню, - пообещал он.
И Валентин Холод попался на крючок. Никто так не умел варьировать голосом, как Анин в момент концентрации и игры ума, за одно это его пока ещё тайком ставили в пример другим актёрам. Появилась даже плеяда имитаторов, но им до него было так далеко, как до Киева раком.
- Правда?! - воскликнул Валентин Холод. - Рыба!
- Честное пионерское! - как шут короля Лира во втором акте третьей сцены, дёрнул головой Анин и даже улыбнулся, то есть косо растянул рот.
Если бы Валентин Холод был бы проницательным, он бы понял, что означает такая улыбка: завуалированный отказ, ибо в киношной среде все боятся друг друга обидеть, хотя делают это повсеместно, а потом мило расшаркиваются и крепко пожимают друг другу руки, даже клянутся в дружбе, однако, с оглядкой на его величество чёрную зависть и на чужую удачу, разумеется.
- Доброе слово и кошке приятно, - уступил Валентин Холод.
- Позвоню, позвоню, - приободрил Анин, обходя Валентина Холода по дуге и косясь так, словно опасаясь, что Валентин Холод очнётся и снова вцепится в рукав, но теперь уже намертво, как бульдог зубами.
Никакого сценария, разумеется, он не читал и читать не собирался, они валялись у него в столе; не читал, не потому, что не хотел, а потому, что уже согласился сниматься у Никиты Пантыкина в фильме с рабочим названием 'Мой любимый генерал', а потом - у Мамиконова в комедии о морячке, а потом - ещё у одного продюсера, который посулил такие деньги, что грех было отказать, даже вникнув в плохенький сценарий. Он честно всех предупреждал, что занят на три года вперёд, но к нему всё равно приставали толпами, по одиночке, утром, вечером, днём и ночью, раболепно заглядывая в глаза и недвусмысленно намекая на огромные гонорары.
Где же ты были двадцать лет назад? - с горечью думал Анин, взирая на Валентина Холода, где? А ведь я с тех пор совсем не изменился. Я остался прежним раздолбаем и вахлаком, помешанным на кино. Почему же меня все так вдруг полюбили?! Почему готовы носить за мной чемоданы и подавать кофе в постель? Почему? Потом что талант! Талантище!
Гордость за самого себя обхватила его.
- Значит, можно надеяться на ваше положительное решение?! - крикнул вдогонку Валентин Холод. - Только без обид?! Рыба!
- Можно, - живо обернулся Анин. - Можно! Даже нужно! - уточнил он, почти не кривя душой, ибо был почти уверен в сотрудничестве с Макаровым, но не сейчас, а позже, в далёком, неопределённом будущем.
В сумраке чёрного хода было заметно, что лицо у Валентина Холода вдруг разгладилось, а в глазах промелькнуло неподдельное счастье, несомненно, он даже подпрыгнул от восторга, но Анин этого уже не видел.
Везёт же людям, кто-то ещё способен на чувства. Анин выскочил на улицу в мартовскую слякоть и поднял воротник куртки, а уши на шапке, наоборот, опустил и пошёл легкой походкой по чёрной тропинке мимо зелёного самолета, мимо зенитки, торчащей в небо, и другой бутафории, которая в сереющих сумерках принимала самые причудливые очертания.
Чувствовал себя Анин примерно так, как чувствуют себя большинство людей вечером в пятницу, то есть легко и беззаботно, если бы не размолвка с Кириллом Дубасовым и если бы не Базлов со своими откровениями. Замечания Дубасова не произвели на Анина никакого впечатления: режиссёр для того и создан, чтобы блюсти порядок. А вот Базлов задел за живое. Любил Анин ещё своего Бельчонка и не хотел её отдавать в лапы никому другому, тем более другу.