— Гера! — сказал шеф, когда я принес ему первую партию макулатуры, покрытой машинописным текстом. — Я вас не узнаю. Кажется, Москва вас здорово поменяла.
— Переходный возраст начался, — пожал плечами я.
А что я должен был ему сказать?
— Это когда тридцатник на носу? — недоверчиво блеснул очками товарищ Рубан.
— Мы, Белозоры, поздние, Сергей Игоревич, — и поскорее сбежал, чтобы он еще чего-нибудь не спросил.
И пошел обратно, в кабинет — ваять нетленку. Хотя — какая нетленка? Газетное дело отличается тем, что написанный материал чего-то стоит только в данный момент времени. Может, и останется он где-то в подшивках, и обратит на него внимание какой-нибудь педантичный исследователь, но в целом уже через неделю всем становится наплевать. Газета — это не искусство и не творчество. Это производство. Здесь не нужны гениальные литераторы и тонко чувствующие натуры, зависящие от вдохновения. Нужны текстовики-ремесленники, которые сядут — и нафигачат столько строчек, сколько нужно.
Ремесленники, конечно, тоже могут быть разными: один клепает кирзовые сапоги, другой — пляжные шлепанцы. И журналисты в районках тоже разные: например, такие, как Белозор-настоящий, для которого главным всегда являлась фактология и точность, и текст у него получался таким, что ни один въедливый цензор не мог найти, до чего доколупаться. Правда времени на такие опусы уходила уйма. Или — такие, как я, которые пишут запоем, как Бог на душу положит, изгаляясь и играя словами, и стараясь поразвлечься во время работы. Даже если материал об очистных сооружениях городской канализации или каком-то проходном мероприятии в доме престарелых. За иронию и неуместные отсылки можно огрести по шапке, но можно и здорово поржать, встретив на улице понимающего читателя. Такие журналюги не встают с места, пока не сделают дело, а потом маются дурью — мячик о стенку бросают, чаи гоняют, кино смотрят на рабочем месте и по городу носятся в поисках всяких интересностей. И бесят коллег своим несерьезным поведением. Как же: не будешь притворяться занятым — нагрузят еще больше! Да ради бога, пусть грузят.
— Герман Викторович, я ключик вам запасной оставлю, замкнете редакцию, как закончите? — заглянула в кабинет уборщица Лида.
Я вздрогнул и сказал:
— Ага!
Оказалось, за окном уже был вечер, на столе лежали проявленные и отпечатанные Стариковым снимки, и в редакции разве что перекати-поле не телепалось по пустым кабинетам и коридорам. Вместо статьи у меня получился остросюжетный приключенческий рассказ, основанный на реальных событиях, и я понятия не имел, пустят такое в печать или нет. Вся надежда была на Привалова — если полковнику понравится, то и все остальные скушают, и не поморщатся. На фото он получился красиво, в тексте его сотрудники выглядят настоящими героями — почему бы и не одобрить?
С другой стороны, «яканье» даже в моей незалежной синеокой республике не любили, наверняка и в СССР предпочитают замятинское «МЫ». А у меня — я то, я это… Гонзо-журналистика провинциального пошиба.
Наконец, я встал из-за стола и с хрустом распрямился. Грехи мои тяжкие! Один экземпляр статьи — криминального триллера оставил на столе, второй — вместе с фотками сложил в самопальный бумажный конверт. Конечно, оставил тот, который через копирку, а важному милиционеру показывать буду неповторимый оригинал.
Редакцию закрывал с чувством выполненного долга.
К остановке у городского Дома культуры подошел желтый «Икарус»-гармошка и с грохотом распахнул двери. «Икарус» — это к удаче. Почему? Потому что ездить в ЛАЗах решительно невозможно, особенно — если ты большой и крепкий мужчина и совесть постоянно заставляет уступать место маленьким и слабым, так что лучше и не садиться вовсе. А стоять в проходе салона ЛАЗа — мука мученическая.
«Икарус» же — по местным временам просто чудо венгерской инженерной мысли, шедевр пассажирского автомобилестроения. Просторный, высокий, тут и перила удобные — есть, за что ухватиться и на что опереться… В общем, сплошное счастье. Тем более салон был полупустой, и мне даже удалось присесть на обитое дерматином сиденье и поклевать носом минут пятнадцать, пока автобус не затрясло на железнодорожном переезде — скоро должна была быть родная Слободка.
Засиделся я в редакции серьезно, и желудок мой подвывал от голода — на часах стрелки стремились к девяти вечера. А потому домой я летел как на крыльях, грели душу воспоминания о перловой каше с говядиной — консервах, которые хранились как НЗ в буфете. Соседские собаки за заборами принялись брехать одна за другой, передавая эстафету друг другу и обеспечивая мне звуковое сопровождение на протяжении всего пути.