- Назовем его Элрондом. – невозмутимо и мечтательно произнес Джонни, на что Лив тут же вспылила:
- Иди ты к черту из машины, вместе со своим Элрондом!!! Только через мой окончательно убитый и не подлежащий возвращению в мир живых труп! – она, правда, тут же смягчилась и расхохоталась вместе с Джонни, понимая, что он ее дразнит.
- Ладно, ладно, уж и пошутить нельзя! – хохотал Джонни. – Назовем Оливером, в честь моего отца…
- Ага, или Агамемноном, в честь моего папаши… Кстати, надо бы ему сообщить, а то со своей работой он о внуке узнает, только когда тот начнет претендовать на его наследство…
- А, может быть, там девочка?
- Очередной сомнительный, в плане пола, претендент на руководство бизнесом? Тогда папашке – молчок, боюсь, его сердечко этого не вынесет…
Они снова рассмеялись, глядя друг на друга, а затем:
- Может, лучше подумаем над названиями бургеров, которые будем сейчас есть? Это как-то ближе к реальности… Я буду все номера по списку или каждый второй, но тогда в двойном экземпляре! – весело, с предвкушением сказала Лив, а Джонни прижал ее к себе и поцеловал в макушку, с веселой улыбкой проговорив:
- А ты уверена, Оливка, что та разновидность еды, которая еще совсем недавно бегала, мяукала или лаяла, грозно вычесывая собственных блох, или даже сама могла тебя съесть при большом желании и неудачном стечении обстоятельств, будет полезна нашему ребеночку? – осторожно подступился он к этому вопросу, и Лив с ухмылкой покачала головой, дав своему чрезмерно заботливому Джонни дельный совет:
- Ой, схлопни-ка свое звуковое отверстие, тромбон, и не открывай, пока не увидишь в непосредственной близости от своего лица восхитительный, ни с чем не сравнимый по вкусу и аромату, свеженький чикенбургер!
Джонни рассмеялся, окутывая ее своей невероятной теплой энергетикой, и Лив с улыбкой сжала его руку, посмотрев вперед, через лобовое стекло, на дорогу, уходящую темной, неровной лентой туда, где удобно расположился величественный, сияющий неоном и стеклом, сжимающий легкие своим могуществом Нью-Йорк, с каждым метром приближающий к ней жизнь, в которой больше не было места ненависти, одиночеству или злости.