Никуда не денешься, приходится признать, что наш кальмар — творение рук человеческих. Не весь, конечно, потому что хроматофоры, кожная слизь, чернила, глаза… особенно глаза, вернее, их выражение… — невозможно было бы наделить всем этим биомашину. И, главное, незачем. Проще вмешаться в работу мозга спрута. Повлиять, перестроить, запрограммировать. Любопытно, как у него там устроена вся эта музыка?.. А если никак? Если кальмар настоящий от кончиков щупалец и до синапсов? Ну, скажем, вполне естественный продукт какой-нибудь там аномально-спорадической мутации?.. Чепуха, внезапным наследственным изменением свойств мозгового аппарата нашего головоногого приятеля нельзя ничего объяснить. Точка. Участие человека — вот единственно верная формула, стержень, фундамент. Мы наблюдаем результат какого-то чудовищного эксперимента из области молекулярной бионетики. Объект эксперимента — мозг спрута. Или мозг для спрута, еще не знаю… Надо думать, одному мне этого и не понять. Здесь нужен специалист-бионетик. Я правильно сделал, что отправил запрос. Будем думать, что правильно…
— Я думал, ты вышел в воду, — сказал Болл, как только я появился в каюте.
Болл полулежал, откинувшись на подушки. Даже успел одеться. Я отдал ему термос, сел рядом на край дивана. Болл отвинтил крышку и жадно прильнул к соску.
— Грэг, зачем работал батинтас? — спросил он в перерыве между глотками.
В каюте чисто. Запах какого-то цветочного экстракта. Очень легкомысленный запах. По-моему, жасмин.
— Пришлось смыть то, что ты приволок из воды.
Судя по его заинтересованному взгляду, он ровно ничего не помнил. Ладно, пусть сначала поест.
Я кивнул на фотопортрет и спросил:
— Это кто?
— Барбара, — ответил он и бросил есть.
— Жена?
— Нет… Еще нет. Десять лет ни да, ни нет.
Мы помолчали. Болл поставил термос на стол. Понизив голос, сказал:
— Актриса!..
Странная интонация. Не то наигранный восторг, не то досада. Скорее всего и то и другое вместе. Может быть, он приглашает меня порыться в памяти? Рыться в памяти почему-то не хотелось, и я осторожно спросил:
— Голливуд?
— Бродвей, — ответил Болл и добавил: — Театр. Какого-то там нового направления… Красивая, верно?
— Красивая, — ответил я. В равной степени это могло быть и правдой и ложью.
Болл помрачнел и потянулся за термосом.
— Десять лет, Грэг. Иногда бывает невыносимо трудно. Хоть в петлю…
— Мне тоже, Свен. Иногда.
— Скажи мне откровенно. Грэг, ты… ты очень несчастлив?
— Очень, — сказал я откровенно.
Болл быстро взглянул на меня и некоторое время молча тянул бульон. Потом заговорил:
— Было время, коллега, я тоже хотел застрелиться.
Он тоже!
— Мысль, о самоубийстве казалась мне чрезвычайно заманчивой… Пережил, как видишь. Мне в голову пришла другая мысль: человек именно для того и создан, чтобы жить.
Бодрая мысль, подумал я. Ну, ну…
— Сотни тысяч, миллионы поколений наших предков жили и умирали для того, чтобы мы с тобою, Грэг, стали такими, какие мы есть. И мы не имеем права уходить из жизни просто так, ничего не оставив потомкам. Мы в ответе за будущее. Мы — предтеча будущего. Мы должны понять, наконец, какое бремя ответственности несем за тех, кто будет после нас. И от того, как живем мы, зависит то, как будут жить они.
Я был ошарашен и не пытался этого скрыть. А он не так уж прост, этот мистер из Филадельфии…
— Свен, — сказал я. — Ты открываешь Америку. Но я рад за тебя. А что касается нас, то мы поняли это давно.
— Кто это «мы» и когда это «давно»?
Болл задал вопрос без всяких эмоций. Просто он любил точность.