Перед Подольском, сразу после поста ГАИ, машина круто повернула направо и пошла по направлению к Москве по новой дороге, мягко покачиваясь и приятно для слуха шурша шинами по асфальту. Дронов открыл глаза, до того он дремал на заднем сиденье, и сразу узнал это место. Справа и слева от дороги на пригорке километров на пять или больше тянулась березовая роща. Каждый раз, проезжая здесь, он испытывал особое приподнятое чувство: березы успокаивали, наполняли душу какой-то радостью. Глядя на березы, он задавал себе вопрос, почему раньше, в молодости, природа не трогала его так глубоко, не вызывала в нем такие сильные, сложные чувства, как сейчас. Ему казалось, в молодости к ее красоте он был даже несколько равнодушен, проходил мимо, не замечал. С возрастом, становясь старше, ближе, неразрывнее стал воспринимать окружающий мир, природу, появилось ощущение единства, неделимости с ней. «Может быть, потому, – рассуждал Дронов, – что все меньше и меньше остается жить в нем, в этом мире, стараешься наверстать упущенное в молодости».
Находясь несколько лет за границей, он особенно остро ощущал, как ему недоставало вот этих берез. Они снились ему по ночам.
«И почему эти березы так волнуют нас, русских? – спрашивал себя Дронов. – Местами в этом белом березовом море то там, то здесь вдруг ярким пламенем вспыхивал и пропадал куст рябины. Красные гроздья, как фонарики, горели на деревенских улицах. Наверное, к холодной зиме, – подумал Виктор, и тут же в голове родилась другая мысль: – Почему в природе все так загадочно устроено?»
В голову лезли разные безответные вопросы. Он пытался отогнать их прочь, сосредоточиться на главном, на выездной комиссии, которую ему предстояло после обеда пройти, но ничего не мог с собой поделать. Волнение заполняло его душу.
Собственно, предстоящая выездная комиссия его мало волновала: он был уверен, что пройдет ее без проблем. Первую свою длительную загранкомандировку отработал без сучка и задоринки. Сделал вербовку, да какую, в такой сложной в контрразведывательном плане стране, получил орден, оставил приличные заделы. Краем уха слышал, что его преемник под руководством умницы Разумихина здорово раскочегарил Бурова, пошли серьезные образцы военной техники, да и швед вроде продолжал работать. Здесь, под «крышей», дела у Виктора тоже шли не плохо.
Месяц тому назад его вызвали на беседу к начальнику управления генерал-лейтенанту Малышеву Евгению Петровичу. Беседа сначала шла вокруг вопросов по восстановлению связи с Адамсом. Генерал сообщил Дронову, что попытки американской резидентуры разыскать агента не увенчались успехом. Генерал подчеркнул, что начальник ГРУ поставил задачу восстановить связь с ценным источником. Дронов понял, к чему клонит Малышев, когда тот в конце беседы спросил:
– Вы же американец и закреплены за нашим управлением?
– Так точно, товарищ генерал, – ответил Виктор. – В академии я готовился к работе в Штатах.
– Ну и прекрасно, – продолжал, улыбаясь, шеф. – Адамс – это ваша вербовка, вы, я знаю, очень результативно работали по образцам военной техники в Швеции. Василий Федорович, конечно, отрицательно отнесется к нашему предложению направить вас в Штаты с целью разыскать Адамса и восстановить с ним связь. Но выше Ивана Петровича не прыгнешь. Я с ним вопрос о вашей командировке уже решил. Дело – прежде всего, оно должно быть выше всяких личных амбиций.
Тут генерал потянулся за сигаретой. Несколько минут разминал крепкими, сухими пальцами табачное зелье, но не закурил, а отложив сигарету в сторону, продолжил:
– Но меня интересует не только Адамс. Хочу с вами поговорить по образцам эмбарговой техники. Ведь если откровенно, то надо признать, что американские-то образцы и технологию мы больше всего добываем через третьи страны, в основном через Европу, а из логова-то не так уж много идет. Через третьи страны образцы обходятся втридорога, через посредников всегда дороже. Вот вы, специалист в этой области, и покажите, как надо добывать образцы в стране главного противника. Уверен, что вы с этой задачей справитесь. Мы надеемся на вас.
Виктор поблагодарил начальника управления за доверие и сказал, что постарается выполнить поставленные перед ним задачи. В ГРУ согласие разведчика не было принято спрашивать: направление в длительную загранкомандировку считалось почетной задачей. Приказ в армии в то время не обсуждался, а выполнялся. Для работы в США подбирали наиболее надежных, опытных разведчиков. Дронов, конечно, испытывал приятные чувства, что выбор пал на него, он уже не был новичком в разведке и знал почем фунт лиха. Работа в Штатах его не волновала, но что-то другое тревожило его душу, поднималось из глубины, заставляло чаще биться сердце. Он знал, что это, но не хотел себе признаться, что знает причину, ибо у него не было достаточно веских оправдательных аргументов, чтобы окончательно решить, хотя знал: такое решение уже состоялось и ничто и никто не в силах помешать этому. Выбор был сделан, мосты сожжены, Рубикон перейден.
Дронов не мог точно назвать, когда такое решение было принято. Скорее всего, первые симптомы почувствовал в Швеции, более четкие контуры оно приняло здесь, в Союзе, в управлении «Т». Ему было понятно это решение, но он искал объяснения для других. Хотелось найти железные доводы, которые бы оправдали его в глазах родных и сослуживцев и тем успокоили бы его совесть. В тайниках своей души Виктор мечтал видеть себя мучеником, взошедшим на Голгофу ради счастья других. Вероятно, его совесть все же искала и металась, что-то ее не удовлетворяло, где-то не сходились концы с концами. Эта раздвоенность всегда мешала ему в жизни, в принятии серьезных решений. Он всегда сомневался и никогда до конца не был в себе уверен.
И сейчас Дронов не знал, как все это сделает. Чувствовал, что скоро это свершится. Сама судьба представляла ему такой шанс, направляя за океан.
У станции метро «Коломенская» Виктор попросил соседа остановить машину, вышел и поехал домой на метро.
Выездная комиссия, как обычно, проходила на четвертом этаже в кабинете первого заместителя начальника ГРУ. К назначенному часу приглашенные с серьезными лицами, чисто выбритые, в отглаженных костюмах, начищенной до блеска обуви заполнили приемную. Некоторые явно волновались, прохаживались по коридору. Виктор подошел к столу помощника, отыскал себя в списке под номером пять, расписался против своей фамилии и пошел в курилку.
Примерно через полчаса Дронов, постучавшись, открыл дверь и со словами:
– Разрешите, товарищ генерал? – вошел в кабинет.
Остановившись у торца длинного стола, покрытого зеленым сукном, за которым сидел и. офицеры и генералы и которых он видел только боковым зрением, и глядя прямо перед собой, доложил сидящему во главе стола заместителю начальника, председателю выездной комиссии о своем прибытии. Получив разрешение сесть, Дронов поблагодарил, сел, стараясь ничем не выдать своего волнения.
– У кого есть вопросы к полковнику Дронову? – услышал Виктор приятный баритон генерала. – Пожалуйста, – предоставил он слово работнику политотдела.
– Знакомясь с вашим личным делом, – начал тот, обращаясь к Дронову, – я обратил внимание на то, что в партию вы вступили только в тридцать лет, выбыв из комсомола по возрасту. Чем объяснить столь позднее ваше прозрение?
– До этого времени я считал себя недостаточно подготовленным к вступлению в партию, – сухо ответил Дронов.
– Вы удовлетворены ответом? – спросил председатель.
– Вполне, – недовольно отозвался политотделец.
– У кого еще есть вопросы? – вновь обратился к присутствующим генерал.
– Разрешите, – поднялся из-за стола председатель влиятельного кадрового подразделения и обратился к Виктору: – вы в Швеции с каким языком работали?
– В течение полутора лет, – ответил Дронов, – я работал в основном с английским, потом перешел на шведский, который к этому времени освоил. Сейчас, работая под «крышей», пользуюсь в основном английским и частично немецким.
– Значит, в предстоящей командировке, – продолжал кадровик, – проблем с языком не будет?