От слов «черная вода» Фролову вдруг стало жутко.
Черная вода.
Само это словосочетание вселяло ужас и ползло холодными буквами вниз по позвоночнику.
— Черная вода, — повторил Фролов.
— В черной воде плавают ваши глаза, — сказал вдруг босс.
— Что? — перепугано спросил Фролов.
Босс вдруг хлопнул ладонью по столу.
— Слушайте, да что с вами? Мы обсуждаем простейшие правки. Почему ваш аквариум не разбивается?
— Потому что он не хочет разбиваться, — тихо сказал Фролов. — В нем плавают мои глаза.
В переговорной замолчали.
— Давайте попробуем подойти с другого конца... — аккуратно сказал босс.
Его слова с трудом доносились до Фролова. Он вдруг почувствовал, что не слышит и половины сказанного, а то, что удается услышать, никак не превращается в связную речь. Просто слова не составляются в предложения, будто сама человеческая речь стала ему чужой.
Будто он сам в этом аквариуме и видит весь мир через толщу воды.
Он расстегнул верхнюю пуговицу.
То, что говорили босс и представители клиента, казалось совершенно чужим и непонятным. И чем дальше, тем больше их слова никак не связывались в его, Фролова, мозгу.
— Кривая дорога вывела в черную воду, — сказал босс. — У рыб есть глаза, у лошадей есть глаза, а у меня нет глаз.
— У рыб есть глаза, у лошадей есть глаза, а у меня нет глаз, — повторил за ним Фролов.
— Что-что вы сказали? — спросил босс. — Да что с вами такое?
Фролов понял, что и сам слышит свой голос будто издалека, и ему приходится искать слова где-то извне, чтобы сложить их в человеческую речь.
— Я очень боюсь, — сказал он вдруг.
— Может, вам врача вызвать? — сказал босс.
Фролов замотал головой — нет-нет, какие еще врачи...
— Аквариум с рыбками лопнул на дне океана, — сказал он.
С этими словами он встал, пошатываясь, и вышел из переговорной.
Мысли роились в голове — чужие, нечеловеческие, навязанные мысли, они наслаивались друг на друга в цветастом калейдоскопе, они вроде даже несли какой-то смысл, но как его поймать, когда их так много, и они такие безумные, и ему стало страшно от этого дикого абсурда в собственной голове.
Аквариум с рыбками лопнул на дне океана, и рыбки вырвались на свободу, и если взять воздушного змея и прикрепить к нему вентилятор, будет не так жарко, а рыбки наконец-то научатся летать.
Он шел по коридору, держась за стену.
И рыбки, да, они научатся летать, и они будут жить в больших уличных фонарях, и снова возродится давно забытая профессия фонарщика, были раньше такие дядьки, которые лезли по лестницам к фонарям, а почему они исчезли, почему сейчас нет лестниц и таких дядек, это как трубочисты, хотя нет, ведь сейчас есть трубочисты, босс недавно нанимал трубочиста на дачу, а вообще «трубочист» звучит как-то по-гейски, ха-ха, а может, это босс так иносказательно выразился, мол, прочистить трубы, а еще трубы можно прочистить выпивкой, но пить сейчас наверное не стоит, разве что воды, просто воды...
Он вышел на улицу. Стояла жара. В синем небе висели рваные облака.
Мир вокруг оказался слишком страшным и ненастоящим.
Все ненастоящее, и он сам ненастоящий. Он стал говорить сам с собой вслух, лишь бы предоставить себе хоть какое-то доказательство своей реальности, но не помогало, потому что это не он говорил его устами, и не он слышал его ушами.
Все это был кто-то другой, и весь мир был кем-то другим.
Кто-то другой шел по улице с аквариумом на голове, и все вокруг искажалось, переливалось, гудело сквозь толщу воды.
Обматерил один прохожий. Второй. Засигналил автомобиль.
А если есть профессия трубочист, должна быть профессия рыбочист, это специальный человек, который чистит рыбу, чтобы ей не было так жарко, ведь если рыбы научатся летать, им не нужна чешуя, им будет слишком жарко в ней...
Все писатели, в сущности, писали о рыбах. Пушкин писал о рыбах, Лермонтов писал о рыбах, Толстой писал о рыбах, Достоевский — о, Достоевский только и писал что о рыбах, у него ведь все персонажи рыбы, и Раскольников — рыба, и Свидригайлов — рыба, и Сонечка — рыба, и Гитлер — рыба, стоп, какой Гитлер, я ведь только что думал о Достоевском, при чем тут вообще Гитлер и почему он, мать его, рыба!
Почему Гитлер — рыба?
Фролов шел куда глаза глядят, отчаянно пытаясь найти место, где этот мир наконец снова станет настоящим, но такого места не было — наоборот, куда бы он ни шел, мир становился еще более чужим, пластилиновым, пластмассовым, и он сам будто видел себя со стороны — вот он идет, шатаясь, с совершенно очумевшими глазами, и все вокруг большое, страшное и нереальное.