Говоря начистоту, сам я так и не побывал у Карела. Только моя оболочка. Конечно, я задавал вопросы и отвечал, но при этом лишь делал вид, что существую. На самом деле я в это время стоял у окна и смотрел, как Джун трогает свои соски.
Но теперь, проезжая по Колумбиадамм и щурясь от солнечных бликов, я думал о Кареле. Ведь он беспокоится, хочет мне придумать занятие и вернуть радость жизни. А я даже не похвалил его «ягуар», которым он, очевидно, гордится.
Когда я вернулся к себе, часы показывали половину четвертого. Джун сосредоточенно печатала. Я подошел к компьютеру, проверил, нет ли почты, и обнаружил длинное письмо:
«Ты, наверное, собираешься о многом меня расспросить. Кто я, откуда, как оказалась в инвалидной коляске, чем занималась раньше и почему у меня нет никого, кто вывозил бы меня в парк и катал там по дорожкам. Хочешь, я расскажу тебе?
Я дочь дипломата. Родители познакомились, когда отец работал в посольстве США в Бонне (я до сих пор не знаю точно, чем он тогда занимался, и потому подозреваю, что он был связан с секретными службами). Моя мать — портниха. После того как я появилась на свет, она оставила работу, и позднее, когда отец получил должность посла, повсюду ездила вместе с ним. Примерно каждые два года мы меняли страну проживания. Сначала был Цейлон (тогда он еще так назывался) — но этот период совсем не остался в памяти; потом Малайзия — ее я немного помню, если только не принимаю за воспоминания увиденные позднее фотографии; а потом — Франция, Париж, рю де Гренель — там было здорово: в соседнем доме у меня появилась подружка и родители были тогда счастливы вместе. Наши соседи супруги Гарро преподавали в Сорбонне, и их дочка Женевьева все время торчала у нас. Она мне очень нравилась. Она казалась мне сестрой, которую я всегда хотела иметь, но так и не пришлось. Недавно Женевьева вышла замуж. Постепенно наши отношения сошли на нет, связь оборвалась. Сейчас я даже не знаю, где она и какая у нее фамилия, разыскать ее в Интернете почему-то не удается, хотя иногда мне не хватает ее писем.
Потом я долго жила в интернате на Боденском озере, а родители продолжали кочевать из одной страны в другую. Каждый раз, прилетая к ним на каникулы, я находила мать все более худой, а водка в ее стакане, которую она многие годы выдавала за воду, убывала все быстрее. Она постепенно скатывалась в пропасть алкоголизма, стремительно проходя обычные в таких случаях этапы: автомобильные аварии, специализированные клиники, общество анонимных алкоголиков, белая горячка и в конце концов, когда я уже училась в университете, — чудовищное самоубийство, на которое она решилась, чтобы избежать мучительной и уже неотвратимой смерти. Тогда они были в Буркина-Фасо.[16] Нужно ли добавлять, что дипломатическая карьера отца неуклонно двигалась вниз, по мере того как мать прогрессировала на поприще алкоголизма.
Сначала я думала, что причина ее пьянства — во мне: ей меня не хватает, она так сильно обо мне беспокоится, что просто не может справиться с собой (в детстве мы все эгоцентричны), но потом поняла: пагубная страсть все равно рано или поздно настигла бы ее. Она носила ее в генах, и первого же глотка спиртного на чьем-нибудь юбилее могло хватить, чтобы разрушительный механизм заработал.
Отец, который на моей памяти, по крайней мере с тех пор как мне минуло одиннадцать, не сказал в ее адрес ни одного доброго, даже просто дружелюбного слова, отчаянно рыдал на ее могиле. Это было ужасно! Он как-то сразу стал мне чужим, я ощущала только отвращение. Мне исполнилось девятнадцать, я чувствовала себя взрослой, у меня был друг, и я думала, что уже кое-что понимаю в жизни, но этого зрелища вынести не могла: отец рыдал, проливая самые настоящие потоки слез. Осознавая, что веду себя подло, я ничего не могла с собой поделать. Не взяла его за руку, не нашла ни одного слова утешения — напротив, старалась держаться подальше, словно не хочу иметь с ним ничего общего. А ведь меня все знали. Это было в Нойсе на Рейне. Моя мать родилась там, там же ее и похоронили.
Наверное, у меня было очень злое лицо. До сих пор помню возмущение маминых сестер и их детей — двух кузин примерно одних со мной лет и двоюродного брата, у которого уже наметилась лысина. Я ушла, едва гроб опустили в могилу, предоставив их друг другу. Уверена, что отец смотрел мне вслед. Может быть, сквозь свои отчаянные всхлипы даже слышал скрип гравия под моими туфлями.