Маринетт поднесла розу к лицу — и парню показалось, как будто отблески ярких лепестков упали ей на щеки.
В свою очередь, как она цветами, так и он был увлечен ею. Глядел, словно привороженный. Но магия здесь не требуется. Маринетт сама по себе волшебна. И сейчас, в этот драгоценный миг, она земная как никогда. Даже не верится, даже не хочется верить, что она дочь моря. Ведь ее родословная выстраивает огромную стену между ними.
Как бы упорно они не тянулись друг к другу — они из разных миров. Их связь хрупка.
Что-то кольнуло под ребрами. Есть моменты, которые откладываются в памяти, и мы заведомо знаем об этом. Чувствуем нутром. В сердце Адриана воткнулась игла печали. Он будет помнить этот миг. Он врежется в его памяти — ему известно это заранее.
Он настолько погрузился в свои мысли, что не заметил шелест травы и потому вскрикнул, когда Феликс, подоспевший сзади, боднул его в бок:
— Эй, Адриан! — Мальчонка ревностно взвыл, как скулящая, но все ещё злобная собака: ему отчего-то очень не понравилось, что Адриан наблюдал за Маринетт исподтишка, будто замышлял неладное. — Чего это ты спрятался? Подсматривать нехорошо!
Старший брат был застигнут врасплох и, неловко смеясь и уворачиваясь от рьяных выпадов Феликса, вышел из своего укрытия. Маринетт скосила глаза — и ее зрачки на миг показались Адриану вертикальными, словно у кошки. Она скептически выгнула бровь. Как учительница старших классов наблюдают за детскими шалостями взрослых учеников, так и она сдерживалась от насмешки, но до последнего продолжала сохранять ироничное и несколько менторное выражение лица.
Наконец, маска спала, когда все трое замерли в тишине и Фел, воспользовавшись этой заминкой, подпрыгнул и ка-ак дёрнул братца за уши, того аж перекосило. Сад взорвался взрывом хохота.
Вот дают!
Братья ещё бы долго сновали по полянке туда-сюда, если бы не та самая вечерняя прохлада, накрывающая ребят, словно шелковый платок, по которому рассыпаны звёзды. И правда — сквозь очаровательное небо смутно проглядывает загадочный силуэт луны.
По оголенным рукам Мари поползли первые мурашки. Она поёжилась — цепкий взгляд Агреста ухватился за эту деталь и, по-хозяйски уперев руки в бока, он потребовал пройти всех в дом.
Его спутникам пришлось повиноваться. В конце концов, он здесь главный.
— Бука, — буркнул Феликс, разуваясь.
— Предатель, — парировал Адриан, припоминая, как младший разоблачил его укрытие.
— Дети, — с демонстративной усталостью закатила глаза Маринетт, и никто не стал возражать. Напротив, оба Агреста кивнули с таким видом, будто официально подписываются под этим словом и, видит бог, гордятся этим.
— Маринетт! — приведя себя в надлежащий вид, мальчик схватил девушку за руку и потянул за собой. — Идём, ещё поиграем!
— Ладно-ладно, — сдалась она, позволяя вести себя. — А ты дз сделал?
Неделю назад Адриан напомнил русалке, что Феликс — мальчик, который учится в школе. Во всяком случае, ему нужно больше времени уделять учебе, чем дурачествам. Всё-таки каникулы закончились и пора за работу.
Поэтому с тех пор Маринетт каждый раз уточняла это у мальчика, когда уставала или понимала, что игра затянулась. Всегда — ну, почти всегда — он говорил правду, и его честность безгранично радовала Мари.
Она гордилась им, как собственным сыном. И ей приносило искреннее удовольствие проводить время с мальчиком. Все-таки и у нее скоро будет такой… или такая.
— Ну, хоть ты не начинай… — со вздохом простонал мальчонка.
Двое тех, за кого был ответствен Адриан, давно поднялись по лестнице — юноша слышал, как за ними хлопнула дверь его комнаты. Он же мялся в прихожей, как нашкодивший котенок. Будто он нассал в тапок и в томительном унынии ожидал выговор.
Он испытывал это странное, необоснованное чувство вины заранее, как собирался наведаться к отцу. А он собирался. Они не виделись несколько суток… Так неправильно странно. Они живут в одном доме, но не видятся днями если не неделями. А бывало и такое, чего греха таить?
Когда Адриан слушает о семейных вылазках и походах Аликс, или совместном просмотре Кима с его отцом футбола, или близкого и взаимоподдерживающего общения Нино с матерью, то он невольно испытывает зависть… да, самую что ни на есть настоящую зависть.
Отпускает какие-нибудь комментарии или шуточки, расспрашивает друзей, а потом, попрощавшись и сбросив трубку, бывает, рухнет в кресло, словно собственное тело — сгусток застывшего цемента, и сидит таком положении минут двадцать, обдумывая: почему у него все не так? Почему у отца ложные ценности? Почему он заменил духовную пищу материальной?
Ах, если бы только была жива Эмили, этот провал в сердце можно было бы как-то компенсировать!
Мама… чего ей стоило всегда оставаться такой светлой и жизнерадостной? Как ей удавалось сохранить улыбку даже в самые горестные дни? Если бы Адриан только знал, что ее так скоро не станет, он бы о стольком ее расспросил…
В нем скопилось столько вопросов, целый снежный ком! Вот только задать их некому. Разве что… небу.
Как это у мамы всегда получалось? Как она это делала? Адриан припомнил, как Эмили Агрест накрывала поверх напряжённо сжатого кулака отца свою ладонь, говорила ласковые слова, утешала, а когда первый порыв злости сходил на нет, приходила в восторг, заряжала оптимизмом и уверенно заверяла, что все будет хорошо, страдания не вечны и вместе они справятся.
Принцип был всегда одним и тем же, но в исполнении мудрой мадам Агрест оставался таким же действенным, что в первый раз, что в последний.
Так, телесный контакт, ласковые речи… Стоп-стоп! Первый пункт определенно придется вычеркнуть. Желательно обойтись и без второго. О, боги, это слишком интимно!
Они не в тех отношениях, чтобы… аргх, хватит оправданий, нужно просто пойти и порвать там всех в пух и пра… Просто сделать это. Да. Сделать. И не медлить более ни минуты.
Мысленно отсчитав до десяти, Адриан направился в кабинет Габриэля Агреста. Это была весточка судьбы — ангельские колокола забились у юноши над головой, озаряя его светловолосую макушку просвещением.
Боги… Знакомая тревога перед очень дурным событием, которую Адриан не испытывал уже месяц, расшевелила нутро. Бархатистый, переливчатый, умеренный голос отца раздавался в кабинете.
Адриан не знал, чем он повиновался, когда прильнул ухом к двери, твердо решив подслушать, но век об этом не пожалел.
— Все готово? Прекрасно. В таком случае увозите ее прямо завтра. — В этот момент голос отца стих, словно бы он хотел закончить свою речь, но ему не позволила оппонентка на том конце провода, задав вопрос, на который, наверняка нахохлившись, с неким терпеливым раздражением, насколько такое возможно, ответил: — Зачем, не понимаешь? Я растолкую: она беременна от моего сына, Фрея. Этот олух несчастный не умолчит об этом. Что будет, если станет публично известно, что русалка родила ребенка от моего сына? От такого позора не отмыться. Не глупи. Более двадцати лет я являюсь медийной личностью и безошибочно могу определить, где успех, а где заведомый провал. Дурная слава, как правило, ставит крест на благой. Нельзя позволить прессе прознать об этом.
Все стихло. Напряжённое молчание сменилось мрачным томлением. Вдоль чела Адриана пронесся демон-искуситель: хотел совершить что-нибудь непременно дурное, безрассудное, прямолинейное и даже абсурдное. Первый порыв, от которого аж зачесались челюсти — ворваться в кабинет Габриэля, устроить беспорядок, порвать любые бумаги, подвернувшиеся под руки, и рвать и рвать их неугомонно под злорадный хохот душевнобольного человека, и дать знать отцу, что тому ничего не скрыть.
Вот глупость! Адриан в самом деле сделал шаг и в сторону этой идеи, и в сторону этой мыслей. А затем ему представились последствия: последствия эти были одно хуже другого.
Истерика и прямота не разрешат проблему. Маринетт в таком случае увезут… Куда? Ему нет нужды знать. Факт прост — ее не будет рядом и она родит вдали, если ей, конечно, вообще позволят родить…