В постели я никогда не становлюсь безмозглым животным, изнывающим от течки и ни черта не смыслящим в том, что происходит вокруг. Никогда и ни с кем. Даже с Йоуни. Я не могу выдавить из себя тот гортанный крик, который, как известно, считается обязательным атрибутом хорошего секса. Ведь именно так кричат все страстные женщины во время секса?
Я не могу забыться ни на секунду, ни на миг, все время слежу за собой, слушаю свои приглушенные стоны, смотрю на свои бедра, с которых медленно сползает юбка, разглядываю треугольник волос внизу живота. Пытаюсь сосредоточиться на партнере и на процессе, но смотрю на все, словно со стороны, и всегда вижу только себя, изворачивающуюся в разных позах.
Только себя. И больше ничего.
18
Я стою у примерочной в магазине «Текстиль Кокколы» и слушаю, как Сеппо пыхтит за занавеской, натягивая на себя футболку. Через какое-то время становится тихо — наверное, разглядывает себя в зеркало.
— Ну и как там рукава? — спрашиваю я.
— Хреново. Торчат, будто крылья.
— Ничего, после стирки пригладятся.
— Ни хрена они не пригладятся.
Я заглядываю за занавеску. Сеппо стоит перед зеркалом и смотрит на рукава футболки, которые действительно топорщатся, как маленькие обрубки крыльев.
— Ну, давай их обрежем.
— Ты что, дура? Это ж новая футболка!
— Просто я уже больше не могу выбирать, свадьба начинается через пару часов, а мы все еще торчим в магазине.
Сеппо срывает с себя футболку и полуголый направляется к прилавку с наваленной кучей футболок и свитеров. Я разглядываю развешанные на вешалках шелковые кофточки, предназначенные исключительно для дородных тетенек. Обычно я очень непредсказуемо веду себя в магазинах. Я могу часами рассматривать какую-нибудь вещицу, все время помня о том, что у меня нет на нее денег и что я ни в коем случае ее не куплю, и вдруг я словно вижу со стороны, как я достаю кредитную карточку, как подписываю чек, как прижимаю заветный сверток к груди — и все как в замедленном кино, которое никто не в силах остановить.
Сеппо вытягивает из кучи темно-синий свитер и напяливает его на себя. На груди кроваво-красными буквами вышито «Horror»[8], и чуть ниже — клыкастая пасть.
— Этот беру.
— Нет, не берешь! По-твоему, это можно надеть на свадьбу?
Сеппо делает вид, что не слышит, и достает деньги из бумажника.
— Этот возьмете? — мурлычет продавщица.
— Йес, — кивает Сеппо и протягивает ей деньги. Я вздыхаю и прислоняюсь к стене.
Церковь до отказа забита всякими дядюшками и тетушками, так что мы с трудом протискиваемся внутрь. Наша семья сидит в пятом ряду. Ханну Токола тоже среди приглашенных, хотя Ханнеле почти не общалась с ним после окончания школы. Он стоит рядом в белом костюме и галстуке. На мне — изысканное красное шелковое платье чуть выше колен, которое, правда, совершенно не соответствует моему душевному состоянию.
Мама сидит с торжественным видом. На ней выцветший национальный костюм, на шее — бронзовое украшение в виде ладьи, на голове — лента. Она смахивает на девушку из карельской деревни. У некоторых людей чувство стиля — в крови.
Неожиданно начинает играть музыка. Дверь открывается, и на пороге появляются Ханнеле и Осмо.
Белокурые волосы Ханнеле собраны на макушке, голову украшает длинная фата. На ней платье из тонкого тюля с глубоким вырезом в стиле магазина «Интим», и она даже отдаленно не похожа на невинную невесту. Я начинаю выть прежде, чем они делают первый шаг. Сеппо с возмущением смотрит на меня.
Они медленно и торжественно шествуют к алтарю. Взгляд Ханнеле устремлен в одну точку. По выражению ее лица сложно понять, о чем она думает. Они останавливаются перед пастором, который заводит привычную речь.
Я вновь думаю о Йоуни, о его взлохмаченной голове, о его нижней губе и о том, как он уплетает шоколадный пудинг, когда приходит с работы.
Когда я попросила его поехать вместе со мной, он сказал, что не выносит поездов.
— Давай поедем ночным, ты сможешь поспать, — предложила я.
— Я не могу спать в поезде. Мне всегда мерещатся всякие ужасы. Только закрою глаза, как в моей голове какой-то голос начинает твердить в такт колесам: пси-хи-атр, пси-хи-атр, пси-хи-атр…
Я скучаю по Йоуни так, что грудь наливается тяжестью.