– Откуда ты знаешь? – спросил я.
Иешуа пожал плечами.
– Знаю. Я сам оказался таким камешком. Покатившись с горы, я задел первосвященников, они задели тебя, а ты отобрал их деньги и построил акведук. Этим ты задел еще многих, и лавина покатилась, разрушая старый мир.
– Скорее я покатился, – уточнил я, – сюда, в Галлию, в ссылку, потому что вызвал своими действиями бунт, который затем подавил, убив множество людей.
– Не вини себя, доминус, – сказал Иешуа, – ты тоже лишь камешек. Ты вынужден был катиться, разрушая, чтобы созидать. Таков божественный замысел творения нового мира: не разрушив старое, не создать новое. Наверное, до нас существовала иная вселенная, которую пришлось стереть в порошок, протоматерию, чтобы из нее могли появиться мы.
Мне такая трактовка событий представлялась слишком многозначительной.
– Я просто реквизировал лежащие без дела храмовые деньги и построил акведук, который действительно был нужен в таком городе. Правда, многим это пришлось не по нраву.
– Так и должно быть, – заметил Иешуа, – Старый мир цепляется за свое существование и ищет способы разрушить ростки и символы нового мира, такие, как твой акведук. Но этим он все сильнее расшатывает сам себя. Поэтому старые храмы всегда рушатся.
– А, по-моему, акведук это совсем простая штука, – сказал я, и окликнул проходящего Дигвальда, – хей, родич, для чего, по-твоему акведук?
– Для того, – не задумываясь, ответил он, – чтобы моим домашним не приходилось таскать воду ведрами из реки или из колодца. Теперь акведук сам льет воду, а они могут делать другие полезные дела или отдыхать. Большая выгода. А зачем ты спросил, ратман?
– Да вот, – сказал я, – думаю, не поставить ли на водосбросе мельничное колесо.
– Колесо? Зачем?
– Вода будет его крутить, а жернов на оси будет молоть зерно.
Дигвальд даже рот открыл от удивления.
– Вода? Сама? Хорошо придумано!
Мы выпили вина за будущую мельницу, он пошел дальше, а я спросил у Иешуа:
– Ну, ритор, слышал ли ты глас народа? Что скажешь в ответ?
– Скажу, что эта часть мира еще достаточно молода и пластична, чтобы с легкостью воспринимать новое. Когда она станет старше, то закоснеет в своих обычаях и тоже будет обречена к разрушению по божественному замыслу.
– Эта мысль показалась мне знакомой, – заметил я, – у кого-то из мыслителей сказано, что юное, текучее и податливое оказывается сильнее старого, застывшего и окаменевшего. Впрочем, не лучше ли продолжить разговор у меня на террасе? Моя жена намеревалась подать на ужин карпа, запеченного по особенному рецепту в виноградных листьях.
Юстина окинула взглядом мой мокрый хитон, к которому прилипла дорожная пыль и, театрально воздев руки к небу, продекламировала:
– О, как я понимаю Ксантиппу, супругу Сократа!
Муж ее тоже являлся домой после споров публичных,
Пьян, как циклоп Полифем, и вывалян в сточной канаве изрядно.
– Мне, как строителю полезных водораспределительных сооружений, положен триумф в канаве с чистой водой, а не сточной, – проворчал я, – в отличие от философов, которые нагоняют туман на простую и ясную картину мироздания.
– Доминус уверен, что картина мироздания ясна, и философы не нужны вовсе? – спросил Иешуа.
– Совершенно уверен, – подтвердил я, став под действием вина и возбуждения несколько более категоричен, чем обычно.
– Ты говоришь так, будто представления об общем благе поступают с акведуков, подобно воде, – заметила Юстина, – а на самом деле все наоборот. Постройка сооружений и другие дела такого рода возможны лишь потому, что люди сперва договорились об общем благе. Это убедительно доказывается в рассуждениях божественного Эпикура.
– А без философов, считаешь ты, они не смогут об этом договориться?
– Ты, любимый мой, упускаешь из виду вопрос дефиниций, – иронично ответила она, – те люди, которые начинают судить и договариваться об общественном благе, уже в силу этого занятия становятся философами. Философы – это не какой-то особый род живых существ, как, например, курица или лошадь, а просто люди, которые занимаются особым родом умственных действий.
– Ты хочешь сказать, что когда я рассуждаю об общественном благе, то непременно становлюсь философом? – с некоторым удивлением спросил я.
– Ну, разумеется. Точно так же, как, занимаясь ведением войны, ты становишься центурионом, занимаясь гражданским порядком – претором, а занимаясь торговлей – коммерсантом. Но, поскольку основным твоим занятием всегда была война, то ты и торгуешь, как центурион, и порядок поддерживаешь, как центурион, и философствуешь, как центурион. Такова твоя форма психэ, то есть – анимистической силы рассудка и побуждений, как это объяснено в трудах последователей Пиррона, каковые ты мог бы прочесть, если бы нашел время зайти в нашу библиотеку. Этим бы, заодно, ты подал хороший пример детям, тебе так не кажется?