Человек разлепил синеватые губы и заговорил. Нет, это не был гортанный язык верблюжьих людей, она его уже научилась распознавать, это было древнее, почти как камни и небо, наречие, певучее и хрипловатое одновременно, состоящее почти из одних гласных, которые взмывали аистами в небо и ястребами падали вниз. Он словно бы пел гимн неизвестной красоте на незнакомом языке, но он обращался прямо к ней. Он показывал на девочку, он гладил ее по волосам и протягивал руки к Паулине. И не нужно было слов, чтобы понять затихающий стук его сердца: сбереги, позаботься, спаси.
Никто и никогда в этом мире прежде не замечал ее, не разговаривал с ней. Может быть, это было доступно лишь тому, кто встал на самый край мира, почти ушел из него, чье зрение истончилось, чтобы видеть гостей из иных измерений — не так ли и в нашем мире ангелы являются немногим? А может быть, он принял ее за ангела?
Она могла попытаться объяснить, что путь ее темен, что не знает она, примет ли ее Гора, что нет у нее ни пищи, ни даже воды этого мира — но разве отказывают умирающим в таких просьбах? Он чуть приподнялся на локте, потянулся взором к девочке, к Паулине, к Горе — и слабым жестом, мановением ладони сказал: пора, уходи.
И она пошла. Девочка не простилась с ним, она равнодушно позволила взять себя за руку, она глядела прямо перед собой и молчала. Ее босые ноги под длинными складками одежды ступали то на раскаленное, то на острое, но она не замечала, словно шла по гладкому полу в собственном доме. И глядя на ее маленькие ступни, Паулина заметила, что и сама оставила обувь где-то там по пути — но идти не больно. Идти было страшно, потому что впереди была Гора. Она нависала грозовой тучей, переливалась тысячами граней, и на нее надо было взойти.
Тропа начиналась перед ней, издали неприметная, а вблизи — ясная, простая, вытертая тысячами подошв. Сначала людские ноги ступали по камням почти случайно, не выбирая, но некоторые камни казались людям чуть удобней других — и вот первые сотни и тысячи отполировали их, превратили в ступени, и следующим мириадам уже было видно, куда ступать. Никто не размечал тропы на этой Горе — она возникла сама, людские шаги породили ее.
Слева виднелись развалины чьих-то построек из тех же местных камней — спешных и непрочных убежищ, разметанных первым же землетрясением, если не бурей. И на камне, удобном, чтобы переждать дневной зной в тени остатков стены, сидел Старец. Так его называть она стала сразу. Он сидел, не поднимая лица, скрытого за грубой серой тканью капюшона, похожий сразу на все эти камни сразу — и все же живой. Он сидел у начала тропы, и пройти можно было только мимо него. Но мимо него нельзя было пройти. Он должен был ее заметить, как заметил Полуживой.
Зной разгорался в небесах, теней почти не было, и солнце уже захватило край его широкого ветхого плаща. Она подняла глаза — над ними хищно кружил ястреб, или может быть, сокол. Она совсем не разбиралась в ловчих птицах. Он высматривал мелкую наземную добычу, а ее саму — видел насквозь. Был глазами Старца.
— Здравствуй, — робко сказала она, подойдя ближе.
Тот поднял глаза, чуть кивнул и так же — почти незаметно — улыбнулся. Показал ей рукой на камень рядом, тоже в тени, и слегка сдвинул назад капюшон — чтобы лучше слышать. Она присела, и девочка присела рядом с ней, такая же молчаливая и безучастная, как и прежде, — но кажется, она сделалась младше, ей было теперь лет пять, она выглядела как малыш, который вдоволь наигрался и у него слипаются глаза, но он не спешит признаться даже себе самому, что хочет спать.
— Я не была сегодня на собрании. И даже не знаю, почему, — спешно сказала она, чтобы с чего-то начать. Тело ломило, но не от дальней дороги, не от неудобной позы — от груза, который тащила она в себе. И еще: Старцу нельзя было лгать. Даже про свое «не знаю».
— Вернее, знаю… Там ведь нечему было удивляться. Это плохо, да, что я не пошла туда? Ведь нельзя же требовать, чтобы всегда было удивление, всегда — чудо… Ну я просто так почувствовала, что если это — как белье стирать, привычное, раз в неделю — может, я лучше белье?
Он по-прежнему молчал, только чуть пошевелил рукой — жест то ли сомнения, то ли приглашения к продолжению разговора.
— Знаешь, я же прибыла в Аквилею лет… много уже лет назад. Все тогда казалось таким удивительным, и даже не потому, что давно не бывала в больших городах. Мой город детства тоже казался мне очень большим… Нет, я о другом.
Старец слушал. Он не торопил, не задавал вопросов, у него впереди была вечность, слушать — это было его служение. Взойти по тропе на гору она могла только сама, подгонять окриками было бы бесполезно.