Ничего. Она полежит, сердце уймется, займется заря и будет новый день, в котором все «надо» будут расставлены по местам: рынок, готовка, уборка, еда. Ах да, и молитва.
Она не встает с постели, чтобы поговорить с Господом, — а всегда ведь вставала. Она вообще не молится — она просто прижимается щекой к невидимой теплой Ладони и говорит ей просто и нежно, как отвыкла говорить любимым, потому что все ее любимые мертвы:
— Господи… да ведь надо-то мне — Тебя.
День третий. Зелень земная.
Старые термы не были самыми роскошными в городе — потому они и звались старыми, да и были на самом деле таковы: тесноватые, с выщербленными мраморными скамьями, а расписная штукатурка местами обвалилась. Но уж больно банщик был хорош: топили у него в меру, чтобы из холодного бассейна в горячий нырять в самый раз и чтобы в раздевалке не мерзнуть даже зимой. Да и спину он мог размять, как никто. Но самое, пожалуй, ценное: хотя термы открыты для любого свободного, — на то они и термы, — но можно было договориться, чтобы он, скажем так, отсоветовал досужим посетителям заходить сюда именно в тот день и час, когда отдыхает в них маленькая и дружная компания. Не за бесплатно, разумеется, и даже не за обычную цену, а за тройную.
Можно было, конечно, позвать и каких-нибудь флейтисток, но решено было ограничиться тесной и поначалу даже трезвой мужской компанией — все-таки флейтистки вступили бы в непримиримое противоречие с убеждениями некоторых весьма уважаемых участников.
Феликс впервые попал в этот круг, который с давних времен встречался раз в месяц в этих самых термах ради чистоты, здоровья, удовольствия и, едва ли не самое главное, приятной беседы, на которую у завсегдатаев было принято приглашать интересных гостей. Все же правильная замена флейтисткам, — думал Феликс, которому особенно было лестно, что сидит он на мраморной скамье, разомлевший и довольный, по приглашению епископа Константа.
Впрочем, и остальные участники беседы были ему знакомы хотя бы отчасти, кроме разве одного — кудрявого иудея, которого остальные называли Мнесилохом (ведь беседа шла на греческом), и только Констант шепнул Феликсу на ухо, что природное его имя — Иосиф. Но упрекать других в перемене данного родителями имени не подобает тому, кто и сам поступил подобным образом. Иудей торговал «слезами сосен» — так называл он мягкие податливые камешки, привозимые с далекого севера, из земли венедов[44], и самое удивительное было в них то, что внутри попадались насекомые. Каким именно образом насекомое могло проникнуть в камень и причем тут сосны, никто толком не знал, но ценились изделия из таких камешков довольно высоко.
А вот приведенный Мнесилохом-Иосифом гость заставил Феликса вздрогнуть — это был тот самый финикиец Маний, он же Иттобаал, с которым он имел не самую приятную беседу как раз накануне. Но оба не подали вида, что знакомы, сдержанно приветствовали друг друга и назвали свои имена. Интересно, — подумал Феликс, — сколько в этой бане бывает таких маленьких театральных постановок, как сейчас…
Третий участник почтенного собрания как раз отлично разбирался в театральных зрелищах — это был Аристарх, а позвал он с собой ни кого иного, как Мутиллия-Филолога (сколько же двойных имен!), с которым Феликс, собственно, с утра еще и не расставался.
— Поскольку мы собрались не только ради телесных удовольствий, но и ради возвышающей душу беседы, предлагаю избрать тему, — торжественно произнес Констант, когда были внесены вино и легкие закуски и все — чистые, крепко размятые руками банщика, натертые благовонным маслом и пока еще совсем трезвые — наконец расселись по скамьям.
— По традиции, — отвечал ему Аристарх, — тему избирают наши гости, какую пожелают. И отчего бы не предложить совершить выбор приведенному тобой юноше, в чьем взоре светятся любовь к мудрости и одновременно скромность?
— Прекрасная мысль! — согласился Мнесилох.
От привычной расслабленности — после хорошей бани с массажем — у Феликса не осталось и следа. Он сидел на мраморной прохладной скамье, прикрытый лишь большим тканым полотнищем, среди таких разных людей, на которых ему было важно произвести впечатление…
— Я, — кашлянув, произнес он неуверенно, — могу предложить разве что… поговорить о любви земной и небесной.
Мутиллий не то вздохнул, не то чуть кашлянул, не то подавился первым звуком, но не решился говорить в присутствии старших.
[44]