— Откуда ты знаешь, — спросил Аристарх, заметив, что Констант завершил повествование, — откуда знаешь, что нет на земле людей-псов? Мало ли что кроется в неведомых индийских пределах… Да и, признаться, некоторым из наших общих знакомых очень пошла бы песья голова.
— От воинов Александра не имели мы известий о таковых, — ответил тот, — а они доходили до Индии. Да и не в том дело. Будь на свете люди с жабьими головами или совиными крыльями, будь сирены и кентавры обитателями морей и суши, стой сейчас сам Геракл со свежесрубленными головами лернейской гидры в корзине у дверей моего дома — не о том Благая Весть. Совсем не о том. Спасение разменять на бабьи басни?
— Были бы мы еще уверены, — вступился сумрачно иудей, — что сама ваша «благая весть» не относится к их числу… Сколько раз спорили мы с тобой о Писании, друг мой Констант, но, прости за прямоту, уступает твое толкование тому, что передано нам отцами, как учит тот же Акива. Вот послушай…
— Не для толкований собрались мы сегодня, — прервал его Аристарх, — и уж тем менее для споров о вере, а для приятной беседы после очистительной бани. Не так ли, друзья?
— Так, — еле заметно скривив уголки губ, отвечал епископ, да и иудей не стал с ним спорить.
— А чтобы вас примирить, — продолжил Аристарх, — напомню-ка я вам о делах юных наших дней, да о земных наших эротах, что гремели тогда от Аквилеи до самого Виминация, не говоря уж об Аквинке[51].
— Аристарх! — воскликнули иудей и епископ хором, мигом забыв о разногласиях.
— Таково мое имя, — согласился он, — но не условились ли мы не прерывать друг друга, пока каждый не закончит? Не это ли правило отличает беседу достойных мужей от гвалта мальчишек?
А поскольку я вижу, что вы и впрямь умолкли, то, выразив благодарность вашему терпению, продолжу. Да, вдоль всей границы по Данувию[52] долго помнили таверны наши веселые шаги! Ты, Констант, торговал стеклом для удалых пиршеств, ты, Мнесилох — украшениями для милых подруг, а я по бедности и неспособности — развлечениями для простецких сердец, и платили нам звонкой монетой, и наливали нам дешевое вино, и раздвигали для нас ноги, тоже не очень дорогие… впрочем, что это вы там морщитесь? Было, друзья мои, было.
Воспоминания о тех веселых днях до сих пор согревают душу зимними стылыми ночами. Что до меня — природная скромность не позволяет хвастаться былыми подвигами, а вот ты, Мнесилох, помнишь ли, как наворачивал жареные свиные ребрышки, десницей своей отправляя их в рот, а шуйцей — хватая за увесистую ляжку служанку-хохотушку? Она еще подмигнула тебе два раза, а ты ей в ответ один: мол, хватит с тебя и одного денария[53]? Ты и тогда везде торговался!
Помнишь, Констант, как мы удирали из Виминация, бросив остатки товара на верных рабов, и кстати, половина так тогда к вам и не вернулась — ну, а мой товар всегда при мне? Ревнивый центурион поклялся тогда тебя прирезать, и тебя, что того Павла, ночью спускали в корзине с городской стены — вот как пришлось тебе уподобиться учителю! — а мы с Мнесилохом делали вид, что слушаем под ней ночного соловья? Признайся, с корзиной ты всё придумал потому, что уже читал это в Книге Деяний? Кто бы тогда угадал, что ты станешь епископом…
А помните, друзья, ту сестрицу пропретора? Ее стройный стан и слегка полноватые ноги, которые она так задорно задирала в танце… Слышал, что и она прошла посвящение и теперь служит Благой Богине.
Вижу, друзья, вы скоро лопните от возмущения, но не стоит так горячиться — если лопнете, банщику ведь потом придется отмывать от вас помещение. Что может быть глупее, чем сердиться на свое прошлое? Оно прошло, но воспоминания о нем забавны, не так ли? Впрочем, еще глупее только одно: сердиться на того, кто о нем напоминает. Впрочем, вы и не гневаетесь, знаю, ибо не раз слышал от вас, что сердиться на меня решительно невозможно. И вполне с этим согласен.
Так вот, друзья мои, все то была не любовь. Ни земная, ни, тем паче, небесная. Мы были глупыми щенками, которые тыкаются в брюхо жизни, ища там сиську поувесистей и посочней, не догадываясь, что мир много больше этой сиськи. Мы со временем остепенились, вы, друзья, привели в дома супруг и обзавелись потомством, а стало ли то для вас любовью, решать вам.
И вот пришло время, когда мы, слепые кутята, точно так же стали тыкаться в поисках небесной своей любви. Ты, Мнесилох, вспомнил, что ты Иосиф и всерьез отнесся к вере предков, а ты, Констант, прошел обряд обливания и придумал, будто ты епископ. Ну, а о себе по присущей мне скромности умолчу. Но мой вопрос тот же: не слепы ли мы, не ищем ли мы снова большую и сочную сиську, которая накормит нас вечностью? И если да — то есть ли она, эта сиська? А ответа у меня нет. Нет его, полагаю, и у вас.
[51]