— Что это на нас упало? — у Черепахи низкий, чуть медлительный, надтреснутый голос. Да так и должно быть, она же есть аллегория порока.
— Да этот… он часто тут стоял, на нас смотрел. Теперь мы им полюбуемся, — а у Петуха голос высокий, торопливый, одно слово — петушиный. Неужто так добродетель разговаривает?
Феликсу хочется спрятаться, но некуда.
— Да чего там смотреть… Так… Е-рун-да.
Черепаха явно разочарована. А вот Петух рвется в бой:
— Никакая не ерунда! Премудрость человек ищет. Полноту! Это ж надо понимать!
— И, думаешь, найдет? В Аквилее? У нас-то?
— Черепаха, я его тебе не отдам!
Петух петушился, но и рептилия не сдавалась. Так, притворялась, что ей не интересно:
— Да не больно-то мне он и нужен, Петух!
— А тогда чего ловишь его? На влюбленность эту свою дурацкую?
— Что влюбленность его дурацкая, согласна. Только не моя она. Его. Мне-то что? Парень молодой, вот у него гормоны-то и играют.
— Ты не заговаривайся, Черепаха, не знают они тут такого слова — «гормоны».
Феликс и правда слова прежде не слышал, но перевел с греческого сразу: «побудители». Это они о чем? О его вожделении к Делии, не иначе. Что за стыд: слышать, как мозаичные фигуры обсуждают тебя, живого, а ты, на самом деле, не очень живой, а стекляшечка бирюзовая.
— А ты, Петух, мне не указывай, какие слова говорить. Ты вот о чем подумай: кто заставил его считать свои вожделения грехом? Невротический комплекс кто ему тут привил? Всё ты со своими сверхценностями.
Феликс, кажется, понял и это — в самом общем смысле. И совсем ему тут поплохело: он о духовном да вечном, а они его как прыщавого подростка обсуждают.
— Ладно, не будем собачиться, Черепаха. В конце концов, это его сон, а он… ну, не знает он этих мудреных наших слов.
— Не в словах дело, Петух. За них вечно цепляется тот, кто не знает сути.
— А суть, суть она в том, — Петух уже почти кукарекал, — что мальчик наш тянется к свету и чистоте! И значит, будем моим!
— Тянуться-то тянется, — еще глуше бубнила, почти трубила черепаха, — а только живой он. А живому свойственно размножаться. Это ничего, что они яйца не кладут, как мы с тобой — размножаться им точно так же необходимо. Оно всё и перетянет, размножение. Самый сильный инстинкт. Моим будет.
— Нет, моим! Победит он природное влечение, воспарит над землей!
— Да что ты в него вцепился-то? — с какой-то вдруг примирительной интонацией ответила Черепаха, — у тебя их вон сколько. Отдай уж этого мне, пусть поразмножается.
— Да у тебя мало их, что ли, размножателей? — возмутился Петух, — их вообще немеряно! Жрут, гадят, кур чужих топчут… ну в смысле это…
— Так-то оно так, — не сдавалась Черепаха, — но этот больно сла-аденький. И потом… Ну смотри, задуришь ты ему голову своими добродетелями да полнотами. Войдет он в силу. И та-акого наворочает… Нет уж, лучше бурная юность, степенная зрелось, дряхлая старость. Дай парню хоть в молодости прозвенеть, как Константу этому!
— Не дам, не дам! — кипятился Петух.
— Ну и вырастишь ханжу и лицемера. Будет он у тебя от собственного тела, как от дерьма, нос воротить, и других к тому же приучать. Еще хуже ведь получится. Эти ваши изуверы людям знаешь как кровь попортят…
— Знаю, — неожиданно согласился Петух, — мы ведь с тобой высоко сидим, далеко глядим. Видим такое, чего им и не снилось.
— Ну вот сейчас разве что снится, — Черепаха явно настроена была на мир и согласие. — Передадим им привет из грядущего?
— Не стоило бы, — Петух бы точно поморщился, если бы петухи умели морщиться, — а вот предупредить стоит. Слышь, камешек… Ты не думай, что самый умный, самый светлый, самый такой раздуховный и что Истина у тебя в кулаке зажата.
— Лучше поразмножайся, — хихикнула Черепаха.
— А то и вправду много бед натворишь, — Петух не обращал внимания на ее однообразные подколки, — особенно когда империя одряхлеет и, умывшись обильной кровью свидетелей, сама станет нашей, попросит: научите, вразумите!
— О, тогда они развернутся, — чуть не застонала Черепаха, — потихонечку приберут к рукам власть, потом деньги, потом…
— Ладно, не будем о грустном, — сказал Петух тише и немного печальней, — а вот как ты думаешь, Черепаха, мы-то с тобой их переживем? Империю эту… ну, и остальное.
— Переживем, не сомневайся, мы вообще-то вечные.
— Нет, я имею в виду: не как порок и добродетель, а — как Петух и Черепаха. Забавно все-таки быть мозаикой!
— Зайкой, говоришь?
— Мозаикой.
— Ааа… туговата я на ухо стала. Больно много в него орут: мне, меня, мной! Да, я думаю, переживем. Не зайки мы ни разу. Ну, камешки слегка поизотрутся, конечно, да и пол потом заново смастерят…