Было как-то особенно приятно (и немного стыдно за эту приятность) думать, что толпа смотрит на эту пошлость и видит только плотское, только, как во вчерашнем нелепом сне, «размножение». И даже Мутиллий, ходячая библиотека, может едва ли не всю комедию прочесть наизусть — но ведь он совсем не понимает, о чем в ней на самом деле речь. Здесь и сейчас, в этом амфитеатре, кроме Аристарха и Феликса, и может быть, актеров, да и то не всех — многие ли понимают, многие ли вообще способны это понять, оторвавшись от животного блеяния?
Но вот Херей отправился восвояси, а навстречу Лахету из дому вышел Суеверный Демарх. Разговор начался, как обычно, с обмена новостями…
Создатель? Так и было у Менандра — неужели? Но кажется, никто ничего не заметил. Феликс с Мутиллием сидели в амфитеатре, как два рыбака на берегу реки — только Мутиллий вылавливал из потока комедии редкие грамматические формы и особо удачные обороты речи, а Феликс… как бы это назвать поточнее? Тоже слова, но те из них, которые проводят грань между язычеством и единобожием, праведностью и нечестием, Петухом и Черепахой. И вот петушиным словом забавляется, как мячиком, черепаха…
А действие развивалось: соседи поспорили, благоразумный Лахет ушел, покачивая головой, зато явился пустышка Никандр, стал расхваливать себя, и только Феликс успокоился, решил, что ему почудилось, как вдруг чуждое словечко выпрыгнуло снова, как рыбка на плёсе, а за ним и другое, и третье:
Что? Вот тут уже точно не показалось. Никандр в сегодняшней постановке — христианин? Или притворяется? Или слово «евхаристия» употреблено в каком-то ином значении, ведь это значит просто «благодарение»? Ну и мало ли какая у них там община, всякие же бывают, вон у митраистов тоже свои собрания.
А перед зрителями уже кривлялись два раба, неразлучная парочка, Дав с Сосией. Сосия рассказывал Даву, как непроходимо туп и упрям его хозяин, как принимает всякий чих за дурное предзнаменование, как превратил в кошмар жизнь всего дома. Зрители гоготали — всё, всё было слишком узнаваемо!
Но мало того, оказывается…
Феликс не верил своим ушам, а Мутиллий довольно гоготал и не забывал на Феликса поглядывать. Тут уж никаких сомнений не было: два мерзких шута пересказывали повествование самого пророка Моисея ни о чем ином, как о сотворении мира! Но дальше — больше:
Каменные стены театра словно сдавили Феликсу грудь. Публика свистела и притопывала. Захотелось вырваться наружу, вдохнуть свежий влажный воздух, не слышать кощунств… но как это будет выглядеть? Оттаптывая другим зрителям ноги, он будет рваться к выходу, вслед будут улюлюкать и свистеть еще громче, тыкать пальцами: вон, вон один из этих суеверцев!
Нет, насмешку над собой он бы счел назойливым гудением мухи. Но над Господом и над Писанием насмехаться он не позволит никому. Аристарху он выскажет всё, при первой же возможности. А эта толпа невежд и глупцов… что ж, римлянам из его рода не впервой приходится встречать врагов открытой грудью и смелым взором. Он не покажет им свою спину.
А представление текло своим чередом к заранее известному концу: Сосия и Херей обсуждали свой хитрый замысел, переодевали Дава восточным прорицателем, потом представляли его Демарху. Довольные зрители ржали, Мутиллий и по коленкам себя иной раз хлопал, и кощунство, казалось, можно было надежно забыть. Ну просто сделать вид, в конце концов, что ничего этого не звучало под промокшими полотнищами театра, а если звучало, так он не слышал, а если слышал — не внял глупостям. Не проще ли так и сделать, в конце-то концов?