— И…
— Смотришь в небо.
— И видишь — звезда.
Эти слова сами родились в ней, но никакой звезды нет — она проваливается на ровном месте, летит сквозь зеленый лужок в серый сумрак, в воронью черноту, в зрак преисподней. Изгнание из рая. Она, наверное, задала не тот вопрос. А какой же еще она могла задать?
Звезд в этом мире нет. Не преисподняя, просто ночь, глухая, беззвездная ночь на Прежнем Острове, где не была она еще Паулиной, где жила она, как придется. Небо затянуто пепельными облаками, но лунный свет пробивается сквозь них — и нужно время, чтобы глаза притерпелись к полутьме после сияния дня. Но ночь не темна, она в разрывах дальних факелов, и пение доносится оттуда, где огоньки света плещутся между деревьями.
Она уже понимает этот язык, было много времени его выучить. Но слова старинной песни не вполне ясны и самим поющим. Там два хора: девушки и парни. Паулина… нет, Эарида, в этом мире она носила такое имя! — Эарида знает эту песнь. Она не о юности, не о влюбленности, не о прохладной летней ночи. Она — о возвращении. О том, как Солнце по утрам приветствует наш мир, о том, как Луна стережет небо по ночам, о том, как предки из высоких своих жилищ взирают на свой народ, чтобы вернуть хлеб на его поля, стаи рыб в его сети и здоровых младенцев в лона его женщин.
Священная ночь летнего солнцеворота. Это праздник для юных: в эту ночь можно всё… или, точнее, в эту ночь для всего свои правила — для всего, что в другие ночи под запретом. Говорят, в эту ночь зацветает даже папоротник, и кто сорвет его цветок, обретет волшебную силу. Весь вечер они поют песни-загадки, где птицы и рыбы, полевые травы и простые предметы обихода начинают означать что-то совершенно другое, одновременно и великое, как тайны мироздания, и игривое, как любовные ласки под покровом ночи.
Ночью пьют вино и разжигают костры, пляшут вокруг них, взявшись за руки, и попарно перепрыгивают, парень с девушкой, и снова пьют вино, и кто перепрыгнет, не разомкнув рук, не опалив одежды — те будут вместе и в эту ночь, и много ночей подряд, ибо так решили предки. И пьют вино, и плавают голышом по лунной дорожке, и снова пьют, и пьют, и уходят в священные рощи, и творят предкам новых потомков, и малыши, родившиеся на исходе зимы, получают имена этих предков и считаются блаженными детьми Солнцеворота. Ибо как иначе проверить, что девушка способна родить, что они с парнем подходят друг другу и что, самое главное: именно через них хотят предки вернуть своему народу его счастье, сами возвращаются к нему?
Но для нее нет хода на эти празднества. Она бы сказала: «потому что христианка», — но все эти долгие восемь лет ее христианство хранилось словно бы в глубине сундука с приданым, которого у нее не было, — а потому оставалось только молчать, соблюдая, что скажут, и не прекословя тем, кто приданое ей дал. Нет, потому, что была она мужняя жена, взятая не в ночь солнцеворота, — не оттого ли гневаются на нее предки этого народа, не оттого ли опустела, иссохла ее утроба? И сейчас, когда она вдова, когда ей совсем немного лет, — кто же возьмет ее за руку, кто поклонится с ней Огненному Отцу с ликом костра и Бездонной Ночи, чтобы вымолить у них дозволение на счастье? Нет дураков. На этом острове она никогда не будет своей.
Когда ее мужа провожали на Холме Ушедших, ее спросили: «Женщина, ты пойдешь за своим господином?» «Нет», — ответила она, как отвечает каждая женщина на первый вопрос, и в другой раз ответила «нет», потому что лишь третий ответ — настоящий. Но седая Волхвунья, жрица всех женщин селения и сама воплощение древнего божества, не задала этого вопроса в третий раз. Прочитала в ее глазах всё тот же ответ? Но она сама не знала еще, что скажет. Или, вернее, Волхвунья увидела, что глаза у нее другого цвета, что плещет в них нездешнее море, что если и уйдет она, то не к покойному господину, а в свою, неподвластную ему вечность. И решила: пусть живет. Бывает ведь и так, что младшая жена вождя не уходит вслед за ним на Луга Блаженных оберегать свой народ и возвращать ему удачу — вот такие времена настали, куда катится этот мир? Погребальный костер зажегся без нее, а ей отныне было имя «Та, кто отказалась вернуться».
И этой пепельной и песенной ночью она стучится в единственную хижину на окраине деревни, где не празднуют Солнцеворот. Там ночует гость деревни, заехавший по каким-то торговым делам, гость, с которым не положено общаться честной вдове, но от честности ее и так уже ничего не осталось. Набрасывает на голову платок, чтобы не быть слишком заметной, идет мимо гула песен и пятен света, мимо радости вечного возвращения, мимо мира, в котором просто жить и нетрудно умирать, стучится в низкую перекошенную дверь, и когда он открывает, говорит одно: