Конан поморщился.
– Конечно, я не так их презираю, как это делают кочевники, – сообщил киммериец. – А мне доводилось жить и среди кочевников, так что я знаю, о чем говорю. Для кочевых1 воинов оседлые крестьяне – это просто мясо, нечто вроде скота, который можно безнаказанно резать, если в том возникает надобность. Я – бродяга. Я для них иной раз – дикий зверь, на которого они устраивают охоту, а иной раз – напротив, легкая пожива, глупый господин с деньгами в поясе. Забавно смотреть, как они пытаются надуть меня и выманить у меня деньги!
– Но почему ты их презираешь? – настойчиво повторил Дуглас.
Конан задумался, а потом беспечно махнул рукой.
– Полагаю, из тебя со временем получится отличный господин для этих людей, – сказал киммериец. – Ни один землевладелец не презирает своих крестьян, потому что сделан из сходного теста. Я – другое дело, я никогда не буду так трястись за свою собственность, как это делают они. Для крестьянина наивысшей ценностью является его родимая корова, а для меня – моя свобода.
Дуглас медленно, задумчиво кивнул. Казалось, он еще не до конца решил, к какому из двух типов людей ему принадлежать.
Настроение молодого графа с каждым днем делалось все печальнее. Горы показались уже впереди, лиловая дымка застилала их, суровые их очертания постепенно заслоняли горизонт. Настал наконец день, когда Конан и его юный спутник очутился у самого их подножия. Со стесненным сердцем глядел Дуглас на каменные твердыни. Какое-то жуткое предчувствие зародилось и росло в его сердце, и юному графу стоило немало усилий отгонять скверные мысли и не показывать их Конану.
Конан же от души радовался. Он вырос в горах и разреженный воздух, которым наполнялась его легкие, был для него родным.
Люди, которых встречали теперь путешественники, выглядели иначе, нежели те, что обитали на равнине. Местные жители могли показаться совершенно нищими. Их крошечные хижины, сложенные из естественного булыжника и крытые хворостом и соломой, топились по-черному. Скот – черноногие козы с тощим выменем и лохматые коренастые лошадки – пасся на склонах гор под вечной угрозой нападения голодных волков, и пастухи были людьми угрюмыми, сильными и всегда держались начеку.
Тем не менее ни одной жалобы на судьбу путешественники здесь не услышали. Для Конана в этом не было ничего удивительного. Горцы чрезвычайно ценили свободу, а то обстоятельство, что они были очень бедны, делало их нежелательным объектом для возможного захватчика. Кроме того, все носили здесь оружие: и мужчины, и женщины, и даже дети. А вооруженный человек, как знал по себе Конан, всегда чувствует себя гораздо лучше, нежели безоружный.
Скоро закончились поселения, и перед путешественниками раскрылись безлюдные горные склоны.
– Может быть, остановимся? – предложил Конан.
Дуглас покачал головой.
– Нет, я не увидел еще всего, ради чего пустился в этот путь…
– Ты имеешь в виду Бааван? – спросил Конан. Юноша кивнул.
– Если я стану господином этих людей, мне лучше прикончить чудовище, которое их убивает. Это свяжет нас – они будут повиноваться мне с радостью, как повинуются сейчас моему отцу.
– Не смею возражать тебе, – сказал Конан. – Ты совершенно прав. Позволь мне немного помочь тебе!
– Я должен сделать это один, – возразил юноша.
– Если ты погибнешь, от тебя немного будет толку для твоих будущих подданных, – указал ему Конан.
– Но если я не сумею одолеть монстра в одиночку, то я не буду им нужен, ни живой, ни мертвый, – твердо проговорил юноша,
Они проехали еще некоторое время в молчании, а затем Конан указал рукой на темное пятно, появившееся на склоне, среди редколесья:
– Мне кажется, я вижу там хижину. Заночуем в ней. Негоже оставаться под открытым небом – ночью может пойти дождь.
Дуглас передернул плечом, как бы желая сказать, что находит постыдным опасаться какого-то там дождя, однако возражать Конану не стал, и вскоре они действительно приблизились к бедной хижине. Хозяин ее был дома – им оказался пастух такой жалкой наружности, что впору заплакать: он был низкорослым, с нависшими над глазами густыми бровями, со спутанными жесткими, как конская грива, черными волосами. Ноги его были чрезмерно коротки и кривы, руки – напротив, длинны и мускулисты. Дуглас никогда не видел людей столь отталкивающих.
Тем не менее пастух проявил гостеприимство и после нескольких минут разговора стало очевидно, что нрав его совершенно не соответствует внешности. Это был добрый и умный человек. Он предложил молодым путешественникам разделить с ним трапезу, состоявшую из кислого молока и жесткого хлеба прошлогодней выпечки (в здешних краях умели хранить хлеб по полгода: он становился твердым, как камень, и перед едой его размачивали в молоке или в воде).
Отдавая должное этой скудной трапезе, Конан заговорил с пастухом о его житье.
– Отчего ты устроился здесь один?
– Моя работа – пасти стадо, – отвечал пастух. – Но не круглый год, а только летом. Зимой наш хозяин предпочитает отгонять своих овец на другие пастбища, по ту сторону гор, где нет снега.
– Как же ты живешь здесь без людей? – удивился Дуглас.
Пастух прищурился.
– Мне не слишком-то весело бывает с людьми. Сами видите, молодые господа, до чего я уродлив. Мальчишки бросаются в меня камнями, женщины отворачиваются или закрывают лица фартуками, а молодые ребята, вроде вас, свистят мне вслед. Нет уж, наедине с ветром да этими камнями мне веселее. Кроме того, я занимаюсь одним интересным и опасным делом…
Он понизил голос и проговорил так, словно намеревался напугать малых детей, что пришли послушать страшную сказку в темном сарае:
– Я выслеживаю Бааван!
– Ты уверен в том, что она существует?
– Нет никаких сомнений! – твердо ответил пастух. – Мне даже доводилось несколько раз видеть ее, правда, издалека.
– Как она выглядит? – взволнованно спросил Дуглас.
– Похожа на старуху с растрепанными волосами, но… что-то в ней есть нечеловеческое, жуткое. Силуэт вроде бы как у старой женщины с жилистыми руками и квадратными плечами, а вот двигается она совершенно по-кошачьи. Вблизи-то я ее не видел, благодарю покорно.
– Ты догадался, как она убивает свои жертвы? – этот вопрос задал Конан.
Пастух, сильно двигая челюстями, прожевал свой кусок черствого хлеба, а после медленно покачал головой.
– Говорю же, видел ее пару раз издали… Да и убивала она, по слухам, очень давно.
– Нет, злодеяние повторилось…
И Конан рассказал пастуху о том, что случилось на постоялом дворе. Тот слушал с возрастающим удивлением.
– Неужели она забирается так далеко? Не могу поверить! Все, что я успел о ней узнать, говорит о том, что она избегает появляться там, где много народу. Она предпочитает нападать на одиночек. Завлекает путников или подбирается к тем, кто живет на отшибе…
– И все-таки это произошло, – настаивал Конан.
– Возможно, существует несколько Бааван, – сказал пастух и тяжко задумался.
Наутро путники вновь отправились в дорогу. Пастух проводил их до еле различимой козьей тропы и еще раз повторил свое предупреждение:
– Будьте очень внимательны: если Бааван напала на людей на постоялом дворе, то тем более она не остановится, завидев путешественников поблизости от своего логова.
– Благодарю тебя, – от души произнес Конан. Дуглас кивнул с немного рассеянным видом. Огромный черный ворон, невесть откуда взявшийся, опустился на можжевеловый куст и громко закаркал, как будто насмехаясь над молодыми людьми. Тень недоброго предчувствия вновь, уже в который раз, омрачила сердце Дугласа, а Конан рявкнул: «Кром!» и метнул в ворона камушек, подобранный на тропе. Птица тяжело поднялась и отлетела на несколько шагов, однако ее хриплый голос преследовал их еще долгое время.
От хижины пастуха тропа некоторое время вела вверх, а затем начала опускаться и вывела путников в узкую долину, зажатую между двух изъеденных ветрами и непогодой скал. Солнечные лучи почти не достигали ее дна, она была сумрачной и прохладной, точно погреб. По самому дну долины бежал быстрый горный ручей. Вода бурлила на перекатах и громко пела. Вдоль потока вилась тропинка, каменистая, но довольно ровная.