Аль-Мамун продолжал заниматься изучением мусульманского права и других наук и с нетерпением поджидал вестей от своего брата аль-Амина. И вот однажды в Хорасан прибыло посольство, которому было поручено сообщить аль-Мамуну о назначении нового престолонаследника — Мусы, чье имя теперь было велено упоминать при пятничных молебнах[58]. Кроме того, аль-Амин приглашал аль-Мамуна в Багдад под тем предлогом, что он соскучился по своему брату за время долгой разлуки. Аль-Мамун с подозрением отнесся к этому приглашению и послал за аль-Фадлем Ибн Сахлем, чтобы решить, что делать дальше. Тот явился в эмирский дворец, и они уединились для особого совета, на котором присутствовали правители окрестных областей. Возглавляли совет аль-Фадль и его брат аль-Хасан.
— Ко мне прибыло посольство от аль-Амина, — сообщил собравшимся аль-Мамун. — Брат требует, чтобы я признал его сына Мусу первым престолонаследником, и зовет меня к себе в гости.
— Требование аль-Амина признать его сына престолонаследником противоречит завещанию Харуна ар-Рашида, и пусть сам господь осудит это беззаконие! — выступив вперед, сказал аль-Фадль. — А что касается твоей поездки к брату, то ты волен поступать как тебе заблагорассудится. Однако кто поручится за твою безопасность? Это не только мое мнение, но и мнение всех жителей Хорасана. Можешь спросить об этом Хишама, одного из почтеннейших хорасанцев.
За Хишамом тотчас послали, и аль-Мамун попросил его высказать свое мнение.
— Ты должен поклясться нам, что не покинешь пределов Хорасана, — сказал Хишам. — А если ты уедешь, то не рассчитывай на нашу поддержку, пусть сам всевышний заботится о тебе. Если ты соберешься в путь, я буду удерживать тебя правой рукой, если ты отрубишь ее, буду удерживать левой. Если отрубишь левую руку, буду удерживать своим языком. А если снимешь мне голову, то, увы, это значит, что я исполнил свой долг!
Эти слова преисполнили сердце аль-Мамуна решимостью и придали ему сил.
— Таково мнение хорасанцев, — подтвердил аль-Фадль. — А они — твои родичи.
Позднее аль-Фадль Ибн Сахль распорядился более не упоминать имени аль-Амина во время пятничного молебна и прервал почтовое сообщение, чтобы еще более ухудшились отношения между братьями. Аль-Фадль пользовался у аль-Мамуна неограниченным доверием, и тот передал ему управление всеми делами и присвоил титул «мастера обоих искусств»[59], потому что визирь искусно владел и мечом, и пером.
Совет еще продолжался, когда появился слуга и сообщил, что прибыл Бехзад и просит принять его. Аль-Мамун спросил, кто это, и аль-Фадль сказал:
— Это придворный лекарь из вашего багдадского дворца.
Тогда аль-Мамун приказал:
— Пусть войдет лекарь из Багдада.
Бехзад вошел в залу, поздоровался и, когда аль-Мамун приказал ему сесть, опустился на ковер. Затем эмир осведомился, что происходит в Багдаде.
— Когда я уезжал, в Багдаде оплакивали добрых людей, — отвечал Бехзад. — А если эмир спрашивает меня о его семье, то я оставил их в добром здравии, однако…
— Что «однако»?
— Однако я не знаю, что может статься с ними теперь, после того как до меня дошли слухи о кознях лиходеев, преступивших клятву корысти ради. Трудно себе даже вообразить, что может произойти в столице. И если эмир соблаговолит пригласить семью приехать в Хорасан, это следует сделать немедленно.
— Ты правильно рассуждаешь, лекарь. Если господу будет угодно, я так и поступлю.
Бехзад постарался внушить эту идею аль-Мамуну, потому что страстно желал перевезти Маймуну в Мерв и тем самым оградить ее от врагов. Он не знал, — Сельман ничего не сообщил ему об этом, — что Маймуны уже нет в доме аль-Мамуна.
— А как поживает Умм Хабиба? — продолжал расспрашивать аль-Мамун.
— Я оставил ее полную сил и здоровья, только она очень скучает о своем отце.
При упоминании о дочери аль-Мамун улыбнулся, потому что горячо любил ее и восхищался ее умом и сообразительностью, развитыми не по летам. Он хорошо понимал, что после происшедших событий дальнейшее пребывание дочери в Багдаде чревато опасностью, и решил вызвать ее к себе. Он взглянул на аль-Фадля Ибн Сахля, сидевшего рядом, и спросил:
— Что ты думаешь о расположении светил? Благоприятствуют ли они тому, чтобы сегодня послать кого-нибудь в Багдад за моей семьей?
Аль-Фадль вынул из кармана маленькую золотую астролябию[60], с которой никогда не расставался, и, выглянув из дворцового окошка, произвел вычисления. Затем он сообщил:
59
60