Я была в дельте Роны, тетушка Джулия, ты удивишься. Летчик возил меня туда.
«Мисс Зельда, не причиняйте себе напрасной боли! Деточка, хватит уже грешить, или Боженька отправит тебя прямиком в ад!»
Мы забрались в брошенную хижину и оставались там три дня и три ночи. Пастухи — их ковбои, тетушка Джулия, по крайней мере, у каждого был винчестер — дали нам напрокат двух лошадей, неуклюжих с виду, но проворных. Весь день мы проводили в седле, посреди кишащих насекомыми болот; я стерла в кровь внутреннюю сторону бедер, сгорела (там солнце жарит и обжигает), но все еще чувствовала грубые мускулы моей лошади, твердый шелк ее спины и никакой боли — лишь запах грязного воздуха и взгляд летчика, устремленный на мой затылок, мой зад, мои бедра.
Мое тело — река, мое тело называют Алабама… в центре моего тела — дельта… мои ноги похожи на очертания бухты Мобайл, что означает «наслаждение»… Она впадает в Мексиканский залив. Однажды я отвезу тебя туда… Однажды, Жоз, клянусь тебе… Однажды мы доберемся до острова Наслаждений, чтобы больше не покидать его… Никогда… Пусть я лопну, но сдержу обещание… Мое тело — высохшая река… Камни… Пустыня… Хребты…
«Крылышки» из серебристого металла на форме Жоза были единым целым с его сердцем, знаками отличия и орденскими планками. Мне нравилось, когда он поднимал меня на этих крыльях. По ночам я не спала: я летала, я снимала с вешалки его форменный китель и прижимала к себе, впитывая голой кожей запах его отсутствия, зная, что мы оба — призраки, я целовала холодный металл распростертых «крылышек». Спаси меня! Взмахни крыльями и спрячь! Закрой меня собой, даже когда закон разлучит нас.
По дороге в Эстрель автомобили нависают над краем пропасти: скрежещут шины, трясется кабина, кажется, что колеса теряют сцепление с битумом — но разве я чем-то еще связана с этим миром? Я даже не вскрикиваю. Жоз выглядит разочарованным. Без сомнения, он привык к тому, что все остальные девицы вопят, умоляют остановиться, писают в панталоны и прижимаются к нему. Я зажигаю сигарету и вкладываю ее прямо в его красный и сочный рот. Итак: я знала, что Жоз гордится мной, но боялась показать ему — как и другим, — что очень дорожу временем, которое он проводит со мной. Он называет меня «партнером», вторым пилотом. О, я так этим горжусь!
— Я бы хотела водить машину и в одиночку, — сказала однажды я.
Он разыграл удивление:
— Такая женщина, как ты, должна уметь управлять автомобилем.
— Я говорю не об автомобиле.
— А о чем же?
— Я говорю о женщинах-летчиках, моих ровесницах — Элен Дютрийе, Адриенн Боллан, немке не-знаю-как-ее. Я хочу, чтобы ты научил меня летать.
— О летчицах? Ты действительно хочешь быть похожей на это отродье — баб, мечтающих научиться управлять самолетом?
И он захохотал. Я не понимала, почему Жоз смеется. Когда он переходил на французский, то обычно делал это, чтобы посмеяться надо мной. А теперь он вдруг неожиданно взял и плюнул мне прямо в любящее сердце, в сердце, заставлявшее наши голые тела падать на песок, — он словно бы пинком под зад отправил меня на корабль, отплывающий в Нью-Йорк.
— Ты сошла с ума, моя шутница. Я тебя обожаю.
Я соревновалась с Жозом во всем: в беге, в плаванье, даже в езде галопом. Мы ныряли на спор в маленьких бухточках у берега. Однажды ночью я прыгнула с незнакомой скалы и ободрала весь живот о каменистое дно. Я дрожала и всхлипывала у него на руках, зубы мои стучали. Потом Жоз прижал меня к себе, совсем маленькую по сравнению с ним, таким огромным. Его теплая грудь была похожа на материк, и на этом материке мне было хорошо и уютно.
Наконец-то я обрела мир. И любовь.
(Когда Скотт, чтобы отомстить, сам повезет меня на автомобиле в ссылку, мы снова проедем по этой горной дороге, и тогда мне станет страшно: он будет пьян настолько, что отпустит руль, чтобы порыться в карманах в поисках сигарет, а с каждым заносом автомобиль все увереннее повлечет нас к смерти, грохоту взрыва, клочьям, и весь этот цирк самоубийства не будет иметь ничего общего с ловким и сексуальным вождением, которым отличался мой летчик. Так и не протрезвев, Скотт на рассвете привезет меня в Швейцарию, нейтральную страну, где гасятся любые конфликты. И там, в оснащенной по последнему слову клинике в Лозанне, Скотт оставит меня гнить в безопасности, наедине с одной из самых безобидных и самых удушливых моих тайн.)
1940
Между ремнем и пупком, на расстоянии длиною в несколько миллиметров, отделяющих пряжку от центра тела этого мужчины, образовался маленький треугольник каштановых волос, похожий на лоно девственницы. Он так нравится мне и причиняет такую боль, что иногда я прошу Жоза — какое выражение появляется у него на лице в этот момент! — убрать пупок под одежду. Запах летчика: до сих пор этот ошеломляющий, ясно ощущаемый запах, запах его груди, заставляет слезы наворачиваться на глаза и дрожать руку на одеяле. Я ничего не говорю. Если бы я сказала, что он со мной, в моей комнате, рядом, склонился надо мной, моим затылком, разглядывает меня так, словно хочет запечатлеть в памяти, врачи подумали бы, что у меня опять начались галлюцинации. Воспоминание такой силы, когда видишь все как наяву, — для них признак безумия. Если бы я только могла нарисовать его запах. «Подавленные желания», — сказал бы мне на это доктор. Но нет, я ничего не хотела подавлять: это существует на самом деле, постоянно, отодвигая на задний план все остальное. Я мельчаю от невозможности забыть, задушить, отринуть: у меня не осталось ни экрана, ни заднего плана. Даже задних мыслей… Увы! И это у меня, внучки сенатора и губернатора… дочери Судьи, ленившейся в школе и полного «нуля» в вождении, наконец, у меня нынешней — супруги великого писателя.