Толпа смеющихся людей расступается — большинство из них мне не знакомы, все это люди полусвета или паразиты, которых Скотт собирает по ночам, чтобы было с кем напиваться. Он бросает мне под ноги стакан с абсентом:
— Тебе что, совсем не стыдно? Хорошие девочки не делают это на публике. Ты обычная шлюха. — Он плюет мне в лицо.
Двое мужчин как раз успевают схватить Скотта за руки, когда он замахивается, чтобы ударить меня.
Я испытываю шок, несравнимый с шоком от пощечины или ударом кулака: нет, мне совершенно не стыдно. Почти не стыдно. Но муж знает: я делала вещи и в сто раз похуже, чем просто купание в обыкновенном платье. Я танцевала на всех столах во всех клубах Манхэттена, мои платья заканчивались слишком высоко, я сидела, положив ногу на ногу, курила на публике, жевала жвачку и напивалась до такой степени, что падала в канавы. И ему нравилось это, он поощрял эти излишества, делавшие нас священной частицей светского общества, позволявшей зарабатывать дополнительные очки.
Я поняла, что Скотта оскорбили не мое молчание и не абсолютная нагота под платьем, но то счастье, которое опьяняло меня, тот возбужденный вид, которого он не замечал раньше — думаю, даже обыкновенный портовый торговец смог бы это заметить, глядя на Жоза и меня. Влюбленные люди всегда выглядят непристойно. Для тех, кто утратил любовь, смотреть на влюбленных — пытка, от которой они спешат избавиться, плюя в них или насмехаясь над ними.
Мне стало страшно. Страшно, что Скотт бросит меня. Я прожила свою жизнь с размахом, постоянно выходя за границы дозволенного, и теперь мне стало страшно окончательно перейти их.
Муж, не входивший в мою комнату уже много месяцев, следующим утром зашел и сел у изголовья. Не раздеваясь, просто расстегнув брюки, он схватил правой рукой меня за голову (этой рукой он хотел врезать мне четыре часа назад) и пригнул ее к своему вонючему члену, пьяный и возбужденный:
— Хорошие девочки так не поступают, — прошептал он, сжимая мой затылок. — Они не целуют то место, которым мочатся мужчины. Хорошие девочки вообще отрицают, что такое возможно. Но ты перестала быть уважаемой девочкой. Так что давай.
1924
Летчик любит меня абсолютно голой. Он больше не прячется. Поначалу, когда я пыталась скрывать свою голую грудь под тканью платья, он смеялся. Теперь я предстаю перед ним обнаженной, такой обнаженной, что мне почти плохо от этого.
По вечерам мы выходим на пляж, выпиваем по бокалу шампанского, и я чувствую себя освобожденной, желанной, чувствую себя королевой. Но уважаемой ли?
Той ночью, запечатлевшейся в моей памяти, вытатуированной на поверхности вечного неба, он снял одежду, сказав: мол, очень жарко, зачем нам одежда? И сорвал с меня платье, покровы, все лишнее.
Он мягко целует меня, лежащую на матрасе с бежевыми и белыми прожилками.
Я подчиняюсь, возражаю, слышу голос собственной добродетели: да, да, нет — никогда! Мне нравится слышать его смех. В его объятиях я обнаруживаю что-то новое, это не насилие со стороны мужа, это не просто боязнь испортить репутацию, кончить, кровоточить и скучать круглые сутки, не признаваясь себе, что разлюбил самого себя, нет, это что-то другое, не просто грязь и стыд, не просто нагота наших тел.
О, смотреть, как твой любовник спит, — деликатес для того, кто страдает бессонницей, просто — его медовый пряник.
Его центр, его главное место — это спящая, невинная, сморщенная или еще не остывшая плоть: в начале жизни она невинна, не знает женщин, но потом наступает время, когда, по случайному стечению судьбоносных обстоятельств, она сама дает жизнь или отравляет ее. Как правило, и то, и другое взаимосвязано. И иногда я впадаю в панику при мысли, что Скотт бросит меня в тот самый момент, когда я забеременею вновь, и тогда я испытываю болезненный ужас. Но, боюсь, Скотт не спит ни с кем, кроме меня. И ребенка, которого я могла бы зачать от него, я вынашивала бы лет сто, но вскоре все закончится.
Я сказала, что летчик не стеснялся и не прятался, но это было не совсем так. Жозан упорно отказывался сбрить усы, и поскольку каждое утро я настаивала на этом, он в конце концов признался, что родился с заячьей губой и до сих пор у него остался отвратительный рубец. Мало-помалу этот таинственный рубец стал нашим яблоком раздора. Что за мерзость! Летчик всегда был прекрасен, желанен и был готов делать это всюду: на песке пляжа, в тени сосен и каштанов, на раскаленных солнцем скалах. А теперь я избегала его губ, испытывала почти отвращение и страх. Целоваться не значит ранить!
Имейте в виду, мне и самой прекрасно известно: я не тот человек, который называет что-либо «милым» или «прехорошеньким». Я навсегда останусь дочерью Судьи. Та развратная женщина, которую трахали все и всегда, за исключением первой брачной ночи, на самом деле спала только с двумя мужчинами, причем второй стал ее мужем.