Выбрать главу

Ох уж этот Льюис — если бы я только могла его кастрировать, я была бы донельзя счастлива! Отрезать ему яйца, которыми он гордится, словно двумя опухолями. Увы, у меня больше нет ни письменного стола, ни операционного, которые для этого необходимы. Впрочем, жестокости тоже не осталось. Плохая девочка устала. Устала. Или, скорее, выдохлась.

Возвращаясь утром из гостей, мы часто были вынуждены пересекать бедняцкий Париж, усталые кварталы с черными жирными мостовыми, на которых смешиваются отхожие воды и зола, где фасады домов изъедены лепрой, где в темных переулках и на качающихся лестницах витает запах капусты и тушеной картошки, соперничая с ароматами мочи и дерьма. Тем утром, пока мы ловили такси, чтобы покинуть «Цикаду» (нам очень наскучили тамошнее теплое шампанское и споры между презрительным Пикассо, тараторящим Кокто и юным Радиге, сидящим с отсутствующим видом, равно как и три их наряженные в перья принцессы, разыгрывающие роль муз, хотя они были обыкновенными банковскими служащими), мы брели по улицам, минуя развратных девочек-подростков. Мясники тащили на плечах белые и красные туши, навязчиво и холодно пахнущие, в бистро, где уже посыпали опилками полы, а поломойки, широкими жестами опустошив свои ведра, теперь разглядывали ноги прохожих и задницы бродячих собак. И вдруг Скотт прошептал удивительно правдивые слова: «Несчастные кварталы… Все здесь держится на несчастье». Я прижала мужа к себе, поцеловала в губы, не обращая внимания на его вонючее дыхание. Я так любила его иногда.

Мы жили как будто на светящемся шаре, нас обоих окружало сияние, которое перемещалось за нами следом. В такие мгновения мы были вечны.

* * *

Вчера ночью мы столько смеялись, столько проглотили хорошего юмора, компания подобралась чудесная, и нужно было танцевать…

Увы, мои сатиновые балетные туфли были в крови и полностью измочалены. Таков уж мой удел, и зыбкая надежда танцевать рассеялась. А некоторые теперь говорят, что я сама искала такой участи, сама разрушила себя. Глупцы!

Вспоминаю ночи, проведенные в лагере Шеридана, где я танцевала так, что больше не чувствовала собственные ноги, горевшие от трения кожаной обуви о паркет. Тогда я сбрасывала туфли и продолжала танцевать босиком. Мне аплодировали летчики, механики, радисты, штурманы. Мои юбки вертелись, пальцы оттопыривались, на лице появлялись разные гримасы, мальчики делали мне знаки, которых я не понимала. Я была молодой шлюхой, маленькой буржуазной б… из Монтгомери, «мисс Алабама» казарм и тюрем. Но я ничего не знала об этом.

Кто сможет приговорить меня? Сказать, что в объятиях мужчины плохо, когда тебя обнимает ласковый серьезный парнишка, желающий отстраниться от абсурда войны? Посмотреть бы на них, этих смущенных, охрипших от криков в метро и парижских притонах, этих невыносимых людей, вспоминающих о приличиях. Их физическое уродство — всего лишь отражение нашей ужасной морали.

— Я хотела бы уметь сдерживать свои мысли, — жалуется Любовь. — Я привыкла жить среди людей, посвящающих себя целиком станку и зеркалу. Они трудятся ради совершенства и искусства, но вы кажетесь мне кощунствующей, в этом — печальная правда. У вас, красавица моя, нет таланта, нет предрасположенности, есть лишь ваши ужасные упражнения и постоянно текущий пот, стоны, стремление закончить полным отказом от всякого искусства. Про зеркало вы тоже забудете.

Почему вы хотите танцевать? — недоумевает Любовь. — Ноги у вас худые, голени не толще моего запястья. Колени целиком состоят из костей, у вас и мускулов-то нет, даже в икрах. Ваши ноги атрофировались, маленькая моя. Чем больше вы говорите о своем желании, тем сильнее ваше стремление к ложным надеждам.

Если это правда, я удвою усилия. И велю разрезать все фотографии, где снята в полный рост, чтобы никогда больше не видеть свои деревянные ноги.

Наступает ночь. Я сижу на скамейке на бульваре Батиньоль, впитывая пьянящий запах каштанов; отсюда я могу видеть кинотеатр Пате-Клиши: но это и не кино, и не театр. Это чудесный корабль, чей стеклянный нос устремляется к площади и уходит вдаль — по улице Амстердам, каюты которого плывут почти до вокзала Сен-Лазар. Иногда вечерами я выхожу из студии слишком разбитой, слишком уставшей, чтобы идти в общество. Я волочу ноги к этой скамейке на бульваре Батиньоль и, забывая про время, разглядываю корабль-кинотеатр. Я спрашиваю себя, видела ли я когда-нибудь более прекрасное здание, настоящий монумент — так будет правильнее; такой хрупкий, стеклянный, строгий и отражающий тысячи огней.