Я. Какие деньги? Мы все их промотали, старик, мы полностью на мели.
Он. Я имею право. Я — писатель и глава семьи… Те моменты, о которых ты пишешь в своей чуши, они — мои… они из моего романа, ты не имеешь права их заимствовать.
Я. Шут! Ты что, совсем свихнулся? Это моя жизнь, и я пишу о ней.
Он. Ты воруешь мой материал. На что мы будем жить, если ты раз… разбазаришь мое вдохновение, превратишь работу в отходы?
Я. Вдохновение? Роман? Ты говоришь о тех бумажонках, которые ты пачкаешь больше десяти лет подряд и в которых каждый месяц становится на одну строку больше?
Он. Ты воровка. Сумасшедшая вандалка. На что ты расчитываешь? Что никто не увидит, как ты переписываешь мои слова? Что никто не поймет, что твой бред — удел безумного? Ты подсознательно стремишься все сломать. Это сильнее тебя. Но я могу тебе помешать…
Все упиралось в деньги: они были ответом на все вопросы, оправданием всего.
1922, Вестпорт
— Знаешь, Малыш, нам заплатят намного больше за твой рассказ, если под ним появится мое имя. Хозяин журнала согласен. Он добавит пятьсот долларов, если я подпишу его вместе с тобой.
Я, не раздумывая, согласилась — я полагала, что люблю Скотта, такого нелепого, что само слово «любовь» сегодня кажется мне неуместным для определения нашей связи, я тоже хотела денег, но вовсе не думала о реванше. Я и не подозревала о его враждебных намерениях, этого бедного паренька, изгоя среди богатых, сына чудака, вынужденного торговать мылом, вертлявого, как намыленная собака. (Может быть, нас упрекнут в этом — мы должны были жалеть этого человека, помогать ему: каждый по-своему, мы со Скоттом оба стыдились своих отцов. Судья был очень стар, скучен, лишен шарма и сил. Каждый день он ложился спать в половине восьмого вечера. Когда я рассказывала об этом своим друзьям и поклонникам, мне просто не верили. Я всегда думала, что они тайком насмехаются надо мной. Я никогда так и не узнала, о чем думал, молился, на что надеялся мой отец, жалел ли он о чем-нибудь, желал ли чего-либо, скрывал ли свои сердечные раны, — все эти тайны не вызвали у меня желания сблизиться с ним.)
Так или иначе, мои первые рассказы появлялись в газетах с двойной подписью:
«Наша кинокоролева» —
современная история,
написанная Скоттом и Зельдой Фицджеральд.
А в один прекрасный день меня и вовсе послали куда подальше: просто забыли указать мое имя под очередным рассказом.
— Две тысячи долларов, Малыш, я не мог отказаться. Мне было трудно с ним спорить, ты же знаешь. Эти проходимцы из «Чикаго сандэй» — единственные, кто захотел его взять… при условии, что да, я подпишу рассказ только своим именем. Мы больше ничего им не дадим, согласна? «Let’s father the story on him»[21] — вот как они тогда сказали. Писать — мужское занятие. Божественное право, полученное мужчинами свыше. Материнство? О, этим словом обозначается только вынашивание, выкармливание, пеленание их наследников, способных сохранить имя, в случае, когда письменного потомства уже не достаточно.
После проходимцев из Чикаго настала очередь некомпетентных сотрудников из «Сатэдей ивнинг пост»: ошибку сделал секретарь редакции, который, по глупости своей, не разобравшись, исправил «Зельда» на «Фрэнсис Скотт».
— Ей-богу, вышла полная ерунда, — оправдывался Скотт.
— Самая большая ошибка и самое невероятное исправление в истории прессы, не так ли? — ядовито поинтересовалась я.
— Ну пожалуйста, Малыш, не делай такие глаза, присядь, выпей, сегодня вечером мне не нужно сцен. Пожалей меня, Малыш.
Я так и не устроила сцену. Я просто перестала обращаться к Скотту. Два года я молчала. Прятала свои тетради. Узурпатор чувствовал себя узурпированным. (О, он всегда может покопаться в них; поэтому тайники меняются каждую неделю, и я не пытаюсь даже скрывать это, как сказал бы Судья.)
…Но тем вечером было слишком поздно, Скотт понял, несмотря на то что его мозг был затуманен алкоголем; мой роман выйдет, он не сможет помешать этому, как делал целых двенадцать лет, и той ночью, после ссоры, он запретил Натану публиковать мой «Дневник» в «Смарт сет», моем любимом журнале. Мне было так приятно узнать, что им понравился мой текст! В то время как Скотту разонравилось мое тело — впрочем, секс сроду не был дисциплиной, в которой он блистал, — мои интимные дневники стали его плотью, и муж бесстыдно использовал их: без них его второй роман был бы абсолютно пустым.
В момент распределения ролей мне на ум пришло сравнение из области психиатрии: «Ты будешь Ревностью». Это он, мой прекрасный муж и вампир, приходит в бешенство оттого, что я пытаюсь расправить собственные крылья. Скоро я начну жить на свои деньги. Я получила тысячу двести пятьдесят три доллара за рассказ, который завтра появится в «Кремлевском журнале» (мне пришло в голову это старое шутливое название — «Скрайбнер мэгэзин»). Рассказ называется «Чета сумасшедших». Скотт ничего не знает об этом. Вопрос следующий: стоит ли мне ждать, пока Скотт протрезвеет, чтобы подсунуть журнал ему под нос, или я предпочту как раз состояние опьянения, чтобы усилить приступ ненависти и в свою очередь сразить его? Ответ таков: ты не сделаешь ничего, Зельда, ты просто спрячешь журнал — а еще лучше, если ты, прочитав, выбросишь его. И таким образом ненадолго сохранишь мир.