Поверенный. Нет, конечно. Просто ему нужно чувствовать себя яркой личностью. Не писать столько ради заработка — чтобы обеспечить вас, вашу дочь и себя самого. Он ведь глава семьи, помимо прочего.
Я. Скотт ждет, когда созреет его великий роман, уже десять лет. Я не виновата в этой задержке. Я здорова вот уже четыре года. Ему препятствует отнюдь не моя болезнь.
Психиатр. Нет, конечно, он уверен в этом.
Поверенный. Только бы ему вновь почувствовать себя незаурядным творцом, полным сил! И, как любой мужчина, он ждет помощи от своей супруги. Поскольку муж и жена оба в центре внимания. Он любит вас. И убеждает продолжать рисовать. Не правда ли, именно благодаря супругу вы наконец-то можете экспонироваться в галерее одного из его друзей?
Я. А он не убеждал вас, что, может быть, мой талант хоть немного сам по себе заслуживает этого? Вы исключаете такую возможность?
Психиатр. Живопись — отличная терапия. Если же вы снова начнете писать книги, то опять ощутите волнение, беспокойство, которое постепенно будет разрушать вас.
Я. Я знаю, что мой роман не продается. Что он никому не понравился — ни критике, ни публике. Но мне не стыдно. Я напишу другой.
Поверенный. У меня здесь чек — для вас. На пятьдесят долларов, чтобы вы могли купить себе тюбики с красками. Этого должно хватить, не так ли?
Я. Скотт любит меня, обманывает меня для моей же пользы, он платит. А как насчет бесчисленных содержанок, которых он заводит, меняет, прогоняет — как ему вздумается.
Психиатр. Ваш супруг не отрицает свои ошибки.
Я. Слушая вас, можно подумать, что единственная шлюха в его жизни — я?
Поверенный. Вы сами начали. Вы первая изменили ему.
Психиатр (сухо покашливая). Гм… В таких вопросах не бывает ни правого, ни виноватого, ни жертвы. Гм… Никаких обвинений, никакой защиты.
Поднимаясь, я ощутила прикосновение к бедрам грубой ткани больничной пижамы и воскликнула:
— Бананы! Вы — бананы. Я говорю это, отнюдь не преувеличивая размеры того, что вы носите в трусах: должно быть, печально, когда это не больше фасоли. Но в голове у вас, действительно, одна кожура.
Психиатр. Санитары!
Я. Сначала чек! Чек, чтобы заплатить за краски!
В конце концов я все-таки смогла побывать на собственном вернисаже в сопровождении санитарки и надзирателя. Мне было так страшно, что я задыхалась, мне было необходимо немного подышать, я приоткрыла дверь черного входа, и тут же два человека бросились на меня откуда-то сверху, схватили за руки и за голову и потащили в больничный фургон.
Комментарии в газетах — даже статьи тех, кто когда-то обожал меня, причинили мне много боли. Я растеряла красоту и свежесть, необходимые, чтобы избежать скандала.
Несколько месяцев спустя этот пресловутый столь ожидаемый роман, который должен был затмить славу Джойса и Пруста вместе взятых, наконец-то вышел. Скотт писал его девять лет. Из них четыре года и три месяца я провела в заключении. «Ночь нежна» — комичное и коробящее название: если это действительно ночь, то ночь ненависти. Он вывел меня в книге в эпизоде с больной женщиной, в малейших деталях описал меня, сообщив публике сразу все симптомы умственной деградации: истерию, шизофрению, паранойю — под слишком прозрачным именем: я описана там как безумная, бешеная, которую успокаивают при помощи морфия, брома и электрошоков. Я была его куклой-моделью, я стала его подопытным кроликом. Его лабораторной крысой. В глазах мужа я больше никто, это совершенно очевидно, если, конечно, он хоть немного пытался проникнуть в мои мысли. Самое худшее, что книга потерпела полный коммерческий крах и даже не позволила нам расплатиться с долгами. Я говорю «нам» без задней мысли. Хотя больше не нам. Его долг огромен.
… По возвращении из Ля Пэ, Мэриленд.
Льюис О’Коннор уничтожил мировой успех Фицджеральда, и самое тяжелое в этом для Скотта то, что во время званых ужинов и интервью его все презирают. Я представляю себе этого Льюиса, скорее злобного, нежели умного, вижу, как он поносит своего старого друга и покровителя перед жадными до откровений журналистами, а потом особенно настаивает на том, что некоторые подробности не следует печатать. «Off-the-record»[22], — должно быть, он говорит это репортерам с решительным видом, зная, что эти типы сделают свой вонючий выбор в пользу убийства: модный автор превращается в брошенного идола, который буквально умоляет издавать свои книги.
Вот и для моего супруга настали горькие времена: рабочий инструмент сломан, саламандра с воспаленным мозгом больше не помогает ему. Пусть он уедет, да, уедет в Калифорнию, чтобы заработать денег. Тысячи километров не смогут больше спрятать нас от этой отвратительной книги. Скотт больше никак не связан со мной, он сделал из меня свой последний образ: отныне я стану немой безделицей, пустым конвертом.