Так он очутился на площади Бастилии, а потом заблудился в лабиринте старых улочек и вышел к стене, над которой каштаны уже выбросили свой зеленый флаг. «Что это за район? — обратился он к прохожему. — Бельвиль или Бют-Шомон?» — «Кладбище Пер-Лашез», — сказал прохожий. «Неужели Пер-Лашез?» — ахнул Володя. Спустя несколько минут он уже стоял у стены коммунаров — там, где версальцы расстреливали последних защитников Коммуны. Он смотрел на знаменитую стену, покрытую прозрачным слоем пластика-консерванта, с волнением всматривался в высеченные на камне лица и фигуры людей, умиравших за свободу.
И тут у него в памяти зазвучали строки старых стихов, — он даже и не знал, что помнит такое.
Сами по себе стихи были не из лучших, но они обожгли ему душу. Ему не понадобилось прикладывать ухо к стене— ведь в стихах об этом говорилось фигурально, — но он услышал все. Отрывистые команды и ругань, и выстрелы, и крики гнева и боли. Он плохо знал французский и почти ничего не понимал, но тут и понимать было нечего, все было понятно и так. Каменные фигуры на стене как бы ожили, задвигались….
Он не помнит, сколько это продолжалось. Видеофонный вызов привел его в чувство. «Куда вы запропастились?» — сердито спросил с экрана Резницкий. Потом они с Резницким пытались разобраться в необычайном явлении связи времен. Повторить это не удалось. Все тут было загадкой. Ведь если даже предположить, что стена обладала феноменом естественной звукозаписи, то за два века со времени Парижской Коммуны на ней должны были накопиться огромные наслоения позднейших звуков, и выделить в этом хаосе определенную временную группу было просто немыслимо…
— Ну и ну! — сказал Новиков. — Ни за что бы не поверил, если бы сам не видел тебя на «Апшероне»…
Заостровцев молчал.
— Вовка, ты спишь? Послушай, Вовка, это же грандиозно! Можно расшифровать… можно прочесть все прошлое!
— Выключи, пожалуйста, свет, — попросил Заостровцев.
— Тебе плохо? — Новиков всполошился.
— Нет. Просто режет глаза. Ничего, пройдет…
Теперь в палатке было темно. Лишь слабый свет аландского вечера проникал сквозь пленку оконца и треугольник входа. Из соседней палатки донесся взрыв детского смеха.
— Ты говоришь — прочесть прошлое, — тихо сказал Заостровцев. — Нет, Алеша. Во-первых, это у меня бывает очень редко. Ну, а потом… пока я один такой на свете.
— Неужели за столько лет вы с Резницким…
— Нет. Ни одна из бесчисленных моделей не дала результата. Удалось решить несколько побочных проблем — ну, это ты знаешь… Придется подождать, пока дело подойдет к концу.
— К концу? Погоди, я что-то не понимаю… Ведь исследование мозга после… — Новиков осекся.
— После смерти, пожалуй, ничего не выйдет, — спокойно сказал Заостровцев.
— Чего же тогда… ты собираешься ждать?
Заостровцев ответил не сразу.
— Алеша, то, что я тебе сейчас скажу, кроме меня и Резницкого не знает никто. Никто, понимаешь?
— Можешь не сомневаться, Вовка.
— Так вот, — Заостровцев понизил голос до шепота. — В сущности, все очень просто. Мы заранее все подготовим. Всю программу. И когда я почувствую, что конец близок, то отдам свой мозг исследователям.
Витька сказал:
— Устал читать. Пойду купаться.
— Иди, — рассеянно отозвался Новиков. — Только не ныряй.
Они были одни на острове. Заостровцевы уехали, Марту увез Маврикий на планктонную станцию: кто-то там, работая под водой, не то вывихнул, не то сломал себе ногу.
Денек сегодня выдался ясный и теплый. Море умиротворенно наливалось глубокой синевой, шхеры грели на солнышке старые каменные бока.
Нам повезло, думал Новиков. Нашему поколению достался мир сравнительно благополучный, покончивший с войнами и разобщением людей. Еще не идеальный, но в целом разумно устроенный мир. И мы очень заняты своими делами, своими сложными проблемами. И, конечно, мы не забываем тех, кому обязаны этим благополучным миром, — борцов Великой революции, борцов, разгромивших фашизм. О них написано много прекрасных книг, и памятники им стоят по всей планете.