Первым тихо заговорил Акадий: «Вот так — ты получил общее представление о фаншераде. Немногие фаншеры на самом деле разбираются в принципах своего движения. В конце концов, большинство из них — дети, разочарованные ленью, эротическими излишествами, безответственностью, безалаберностью родителей. Они презирают кауч, вино, обжорство на вечеринках — все, что потребляется во имя немедленного удовлетворения и получения ярких впечатлений. Вероятно, главным образом они стремятся создать новое, особое представление о себе. Фаншеры культивируют ношение бесцветных невыразительных нарядов, теоретически обосновывая это тем, что человек должен выделяться индивидуальными поступками и достижениями, а не общепринятыми символами принадлежности к тому или иному сословию».
«Стайка крикливых неоперившихся птенцов! — рычал Глиннес. — Какой смысл бросать вызов всем, кто старше, умнее и опытнее тебя? Где они набрались наглости?»
«Увы! — вздохнул Акадий. — Ничто не ново в этом мире».
Глиннес налил в обе кружки еще вина: «Глупый, бесполезный, бесстыдный вздор! Чего люди хотят от жизни? У нас, триллей, есть все, что нужно человеку — еда, музыка, развлечения. Что в этом злонамеренного? Для чего еще стоит жить? Фаншеры — уродливые горгульи, тявкающие на солнце!»
«На первый взгляд их претензии выглядят нелепо, — признал Акадий. — И все же...» Ментор пожал плечами: «В вызывающей позе фаншера есть определенное величие. Почему не возроптать на судьбу? Найти некий смысл в извечной сутолоке случайностей. Заклеймить стихийный хаос печатью человеческой воли. Возвести сияющий монумент одинокой живой душе в пустыне пяти триллионов покорных серых ничтожеств. Дикая, смелая мечта!»
Глиннес хрюкнул: «Послушайте себя! Вы не собираетесь, случаем, вступить в их славные ряды?»
Акадий покачал головой: «Есть худшие призвания, но фаншерада не для меня, нет. Такие увлечения хороши в молодости. Я слишком стар».
«Интересно, что фаншеры думают о хуссейде?»
«Спорт они считают пошлой выдумкой, пустой тратой времени и сил, отвлекающей от созерцания истинных глубин и тонкостей бытия».
Глиннес ошеломленно качал головой: «Подумать только! А девчонка-треванья обозвала меня фаншером».
«Достопримечательное наблюдение!» — отозвался Акадий.
Глиннес бросил на ментора быстрый подозрительный взгляд, но встретил лишь выражение беззащитной невинности: «Как все это началось? Не помню, чтобы до моего отъезда была какая-нибудь фаншерада».
«Подходящее сырье, так сказать, всегда было под рукой. Насколько я понимаю, достаточно было идеологического толчка. Из искры возгорелось пламя».
«И кто же нынче главный идеолог фаншерады?»
«Джуниус Фарфан. Тот самый, что в Вельгене».
«Мои деньги — у теоретика идиотов?!»
Джанно Акадий прислушался, вскочил: «Кажется, Маруча возвращается». В сопровождении Глиннеса ментор спустился к причалу. Со стороны Ильфийской протоки показался узкий темный силуэт, очерченный расходящимися струями бурлящей воды. Лодка пересекла окраину Амбальского плеса и подплыла к причалу. Пока Глиннес принимал швартов от Глэя и привязывал его к тумбе, Маруча весело вспорхнула на причал. Глиннес с изумлением смотрел на ее наряд — робу из грубого белого полотна, черные башмаки и черную шлемовидную шляпку, прижимавшую волосы к голове и тем самым подчеркивавшую ее сходство с Глэем.
Акадий выступил вперед: «Сожалею, что тебя не застал. Мы с Глиннесом приятно провели время, обсуждая фаншераду».
«Замечательно! — воскликнула Маруча. — Тебе удалось его обратить?»
«Вряд ли, — ментор расплылся в улыбке. — Даже будучи заложено в благодарную почву, зерно не сразу прорастает».
Глэй, стоявший в сторонке, выглядел язвительнее прежнего. Акадий продолжал: «Я кое-что тебе привез. Вот сенсибилизатор, — он протянул Маруче небольшой флакон. — Очень помогает сосредоточиться, способствует ускорению обучения. Не принимай больше одной пилюли, это болезненно обостряет чувствительность». Ментор передал матери Глиннеса стопку книг: «Руководство по математической логике, трактат, посвященный минихронической теории, «Основы космологии». Важные элементы программы».
«Весьма признательна, — с некоторой сухостью ответствовала Маруча. — Ума не приложу, что я могла бы тебе предложить?»[18]
«Порядка пятнадцати озолей было бы более чем достаточно, — чуть поклонился Акадий, — но с этим, разумеется, можно повременить. А теперь мне пора, уже давно стемнело».