Арбакеш глубоко затянулся самокруткой… Ребята притихли, подвинулись поближе к нему.
— Жил он, тот мальчик, в небольшой горной деревушке Айсерес. До моря Черного рукой подать. Как нынче закрою глаза, так вижу: к каменистому склону горы, поросшей лесом, террасами лепятся сакли. А у подножия, в долине, речка течет. Она мелкая, но очень быстрая, всегда от пены белая. Потому, видать, люди и прозвали ее Молочной… В красивом месте расположен Айсерес. Представьте себе: вокруг горы громоздятся, макушки свои облаками заматывают, словно чалмой. Каждую весну их склоны покрываются пестрым ковром: там, глядишь, расплескались синие озерца васильков; взгорки в светло-желтых одуванчиках, похожи на сдобный пирог, какие в деревне пекут только по праздникам; а когда зацветают маки и тюльпаны, бока гор кажутся вымазанными бекме́сом, сваренным из кизила или винограда — хоть беги и слизывай.
В такую пору ребятишек хлебом не корми — им лишь бы убежать в горы. Там полным-полно всяких ягод, диких фруктов. Правда, они еще не совсем созрели и горчат, но есть уже можно.
Ребятишки на пологих склонах гор пасли стельных коров, которых хозяева не отпускали в стадо, коз с козлятами. А девочки насобирают, бывало, цветов, усядутся в кружок и плетут венки. При этом поют дивные песни, которые, может, слышали от своих матерей. А матери — от своих матерей и бабушек. Старинные были те песни, как сами горы. И ущелья, и крутобокие скалы откликались им эхом, будто подпевали…
Мальчишки той деревни, как и все мальчишки в мире, больше всего любили играть в войну. Очертя голову носились они по склонам, карабкались на скалы, прятались в сталактитовых пещерах, напоминающих хрустальные дворцы, прыгали через наполненные темнотой расщелины. Игра с опасностью увлекала их. Они привыкли к ней. И может, поэтому все они вырастали мужественными и сильными…
Абдулла-юлдузча пососал угасшую самокрутку. Потом заметил, что она не дымит, и зажег спичку. Несколько раз глубоко затянулся, да так, что слезы выступили на глазах.
— Но однажды в тот благословенный край пришла война, — продолжал он. — На этот раз настоящая. К тому времени уже многие мальчишки подросли и стали мужчинами. Они ушли на фронт. Дрались отчаянно. Однако враги пробрались через горы и пришли в Айсерес. Здесь осталось очень мало людей — большинство старики да женщины. Те, кто здоровьем был покрепче, в горы подались, к партизанам. Оставшиеся были слабы, не могли постоять за себя. Вот враги и заняли деревню…
В тот год, помнится, зима рано пожаловала, холоднющая, с метелями. Все дороги замело снегом. На время фашисты даже облавы на партизан прекратили. Но оставшиеся в горах смельчаки тоже в деревню прийти не могут. У всех переходов, которые известны, вражьи дозоры расставлены. Давно от партизан не приходят вести. Прежде, бывало, хоть изредка спустится с гор чей-нибудь брат, или чей-нибудь муж, или чей-нибудь отец да принесет привет от родных или близких, а взамен возьмет мешок с мукой, с брынзой, засоленным мясом и уйдет обратно. И люди знали, что добрые горы приютили своих сыновей надежно. А теперь ни слуху ни духу от близких. Люди волнуются, женщины тайком слезы проливают. Старики всё больше отмалчиваются, вздыхают. И в самом деле, какая жена может жить спокойно, если больше месяца не слышала голоса мужа? Какая мать может спать по ночам, если от сына не имеет весточки?
И вот однажды, как только стемнело, в дом старого чабана пришла такая же седая, как и он, старуха Зейне́п-апте́. Утирая слезы, застывшие от мороза на впалых щеках, говорит:
— Много лет ты, Мустафа́, по этим горам расхаживал. Сколько пар чары́ков истоптал, и не счесть. Все тропиночки знаешь. Во все расщелины заглядывал. Ты такие дороги знаешь, о которых никто не ведает. Сходил бы ты, Мустафа-ага, в лес к партизанам. Дознался бы — живы ли мои сыночки Аме́т и Селяме́т. Век бы за тебя богу молилась.
— Эх, старуха… — отвечает дед. — Если бы мне былую силу, я бы скалы своротил да столкнул на врагов. Разве сидел бы я нынче у очага? Да вот, милая, ноги подвели. Не держат на старости лет. Приходится валяться на миндере[6], греть старые кости да богу за наших молодцов молиться.
Старуха прикрыла рот уголком платка, заговорила почти шепотом — чтобы не подслушал невзначай кто-либо.
— Слыхала я, что голод у партизан. Есть им нечего. А по деревне недобрый разговор ходит. Сказывают, что враги наших овец отбирать будут, чтобы нажраться, да сил набраться, да после этого с нашими джигитами схватиться… Как ты, старый чабан, думаешь, станем ли мы врагов раскармливать, чтобы они потом наших детей одолели?.. Своим-то и сухаря передать не можем… — Зейнеп-апте поднесла к глазам платок, всхлипнула.