В тот день, когда нам не дали ужина, у меня чудовищно разболелась голова, потому что приходилось слишком долго щуриться. Я вручную прошивала крохотные складочки на нижнем белье для одной из офицерских жен. Роза обожгла руку об утюг, и смазать ожог было нечем, поэтому она тоже была подавлена. Лучше бы она плакала или жаловалась, но она продолжала притворяться, что с ней все в порядке.
По крайней мере, у нее появился новый платок — он обошелся ей в две сигареты Клары, ими я заплатила ей за веточки плюща, вышитые на лацканах шелкового зеленого жакета. Свои сокровища я хранила в маленьком тряпичном мешочке под платьем. Там они будут в безопасности, пока надзирательницы не станут обыскивать нас.
В тот день мы закончили работу и уже приготовились покинуть мастерскую, как на пороге вдруг появилась надзирательница и крикнула:
— Сидеть! Никто не выходит!
— Но мы опоздаем на ужин, — рискнула возразить я. За моей спиной забормотали, поддерживая меня, остальные.
— Значит, останетесь без ужина! — прикрикнула на нас Марта. — Сказано сидеть — значит, сидите. Эй, принцесса, отойди от окна!
Роза стояла на цыпочках, пытаясь выглянуть наружу. Ее лицо побледнело.
— Они… Они высадили из поезда людей и гонят их по платформе, — сказала она. — И людей больше, чем обычно.
Я вздрогнула. Мне очень не хотелось вспоминать о платформе, к которой прибывали поезда со всего нашего континента. О платформе, на которой заканчивалась прежняя, нормальная жизнь. Само слово «платформа» теперь ассоциировалось у меня с собачьим лаем, криками охранников и чемоданами. Здесь мужчин отделяли от женщин, матерей разлучали с детьми, здесь когда-то и меня саму швыряло из стороны в сторону в толпе, словно упавший в грязную реку листок.
Прямо на платформе нас распределили направо или налево. На работу или в трубу. Жизнь или смерть.
— Вот именно, — сказала Марта. — Там хаос. Я не хочу, чтобы кто-то из моих работниц случайно… попал не туда…
Надзирательница кивнула и покинула мастерскую, закрыв, а затем и заперев за собой входную дверь.
И тут мы услышали глухое бух, бух, бух — шаги. Сотни, тысячи ног шаркают по пыльной, сухой земле.
По слухам, их было десять тысяч человек. Десять тысяч человек в день и билет в одну сторону.
Мне сложно было представить такое количество людей. Это больше населения моего родного города. Целый город привозили в Биркенау каждый день, зачастую до позднего вечера.
Немногие из прибывших оставались в лагере. Остальные… Не хотелось думать о том, что происходило с остальными, пока я не в их числе. Нельзя допустить, чтобы то же самое случилось со мной! И я шила так быстро, словно каждый стежок все крепче связывал меня с жизнью.
Проблема была в том, что сам Биркенау трещал по швам. Теперь на каждом матрасе спали уже трое, а иногда и четверо. Вдвоем под одним одеялом. А днем стало не хватать работы на всех. Но поезда продолжали прибывать. Жутко кричали паровозные гудки, они напоминали мне о моем собственном путешествии через невидимые пейзажи до Биркенау. Дни и ночи тряски по путям. Ожидание. Неопределенность.
По вечерам в бараки загоняли новеньких полосатых — испуганных, плачущих. Они прибывали сюда из разных уголков Европы, бормотали на разных языках, ломано объясняя нам, насколько далеко распространилась война от своего центра, которым была наша суровая родина. Как-то мы их понимали.
Было ясно, что Они объявили войну всему миру, но до сих пор оставались страны, продолжавшие давать Им отпор. Страны, которые, как мы надеялись, станут нашими освободителями. Кто одерживал верх? Ответ на этот вопрос зависел от того, кому вы его задаете. Надзиратели хвастались новыми завоеваниями. А по слухам, страны-освободители не отставали.
И в то же время каждый новенький получал свой номер и свой винкель — красный или зеленый треугольник, желтую звезду, как у меня; их в нашем лагере была целая галактика.
Я слушала разговоры новоприбывших о местах, которых не видела. Мой город был в нескольких сотнях километров к северо-востоку отсюда. А новые заключенные говорили о городах, пахнущих жгучим перцем и другими пряностями, или южных островах под ослепительным солнцем. Были полосатые и с самого запада, из страны на краю океана. Это были землячки нашего Жирафа Шоны — очень гордые и такие элегантные даже в полосатых робах. Я хотела бы шить красивые платья для них после войны. Совсем другими были полосатые с востока — коренастые, вроде Франсин, и хорошие работницы.
Несмотря на разную национальную принадлежность и родину, они были схожи в одном — каждый был для местных ценнейшим кладезем информации.