В дальней комнате зазвенел колокольчик, так Алина звала горничную.
— Танюша, — услышал я ее грудной завораживающий голос, — принеси, душенька, шампанского нам.
— Бутылку открыть? — деловито переспросила горничная. — Клико или?… Или нашего шипучего?…
— Клико, милая. Открой. И бокалы подай.
Таня ушла на людскую половину, окна которой выходили во двор, и зашуршала чем-то на кухне. После кончины полковника тетушка моя рассчитала почти всю прислугу, уволив вторую горничную, повара, двух слуг покойного мужа. Остались у нас только Татьяна, тогда молодая деревенская девчонка, ее Алина Федоровна просто пожалела выставлять на улицу, куда ей было деться? Да кухарка осталась, вздорная старуха, вечно гонявшая меня с теплой кухни мокрым полотенцем. Правда, готовила она божественно и оказалась превосходной заменой повару; но, думаю, ее Алина оставила в прислугах не за ее кулинарные таланты, а тоже из жалости. Одна, Татьяна, молодая, другая — старая, куда им идти? Так что я остался в доме единственным мужчиной.
А когда подрос немного, когда у меня стали пробиваться первые усы, когда в пугающем юношеском томлении я, душными весенними ночами, ворочался на своем жестковатом ложе, меня посещали иногда мысли — а вдруг Алина отказала от дома всем своим прежним поклонникам ради меня? Ради моего душевного спокойствия? Но ведь она не может знать о моих чувствах, истинных чувствах к ней, которые я прячу даже от себя, значит, просто она своим добрым сердцем уловила какие-то флюиды, исходившие от ее юного племянника, с которым она волею судьбы оказалась под одним кровом. Меня же — какие там флюиды! — меня же просто ударяло электрическим током, стоило коснуться ее локтя или даже края платья, и я тогда просто избегал приближаться к Алине менее чем на вытянутую руку. Да и она тоже как раз в то время перестала шутливо обнимать меня, гладить по голове, пожимать пальцы, не желая смущать своей близостью.
Все, что мне оставалось, — проходя мимо нее, украдкой вдыхать запах ландышей. Бог знает, где Алина заказывала свои духи, всегда одни и те же; я никогда не заходил в ее будуар и не мог видеть флакона, но этот свежий, нежный и в то же время терпкий запах был знаком и дорог мне с того самого первого дня, на вокзале, и до сих пор олицетворяет для меня таинственную женскую сущность, чужую и родную одновременно. А наши родственные прикосновения возродились не так давно, с того времени, как я повзрослел и научился справляться со своим томлением, и она это заметила. Мы снова стали выражать друг другу родственную привязанность ласковыми касаниями, без всякого привкуса «страсти нежной», но я порой жалел о днях нашего невольного отчуждения друг от друга, когда перехватывало сердце даже не от прикосновений, а от еле слышного звука голоса или от дуновения ветерка, поднятого ее юбками…
От этих сладких и щемящих мыслей меня отвлек деликатный звон бокалов — наверняка моих любимых, старых, из красного стекла. Так и есть. Таня, в крахмальном белом передничке, уже расставляла на круглом столике возле окна в зале бокалы и серебряное ведерко с бутылкой шампанского во льду. А моя тетушка стояла спиной к ней, глядя в окно, о чем-то думая; не о том ли, что занимало и мои мысли?
— За твою карьеру, Алешенька, — сказала она еще до того, как повернулась и взяла тонкими пальцами бокал, — за тебя, родной мой. И еще за то… В общем, даст Бог — узнаешь правду про смерть родителей…
Председатель Санкт-Петербургского окружного суда
Сентября «1» дня 1879 года.
№ 9003
г. Старшему кандидату по судебному ведомству при Санкт-Петербургской судебной палате Колоскову Алексею Платоновичу
Уведомляю Вас, Милостивый Государь, что постановлением Общего собрания отделений Суда от 30-го минувшего августа, Вам предоставлено право самостоятельного производства отдельных следственных действий.
Сентября 15 дня, 1879 года
Идя сегодня на службу пешком, я думал о том, сколько нерастраченных сил теснится в моей груди, и как много мне предстоит сделать на своем посту, чтобы оправдать доверие наставников и выполнить свое предназначение в этой жизни. Ведь мы, следователи, Законом облечены весьма и весьма серьезной властью, и, по большинству, молоды — на эту должность в основном назначаются люди, не достигшие и тридцатилетия. А молодость наша, по себе сужу, в сочетании с этой властью, может привести к уверованию в собственную непогрешимость, к самолюбованию и к опьянению своими возможностями, да убережет меня Господь от этого!