Выбрать главу
Струилась кровь… Ночь в ранах истекала, поила лужи утренней зари… В текучей дымке над большим вокзалом торжественно аэро воспарил.
Прошли победно стройные колонны, ревели глотки медных труб им вслед. Суровый город тюрем, тоски и стона стал красным штабом солнечных побед.
На площадях, где женщин истязали, – знамена, речи, слезы и экстаз… О славен миг, когда благословляли на новый подвиг бурно толпы нас!

Царицын, январь 20 г.

Он не тот

Елейный поп сплеча трезвонит литургию; в заученых мелодиях – мольбы за человечество, весь мир, Россию. Храм заковал вас в летаргию, религии рабы.
Кому ты молишься, безумный, в этом храме, где рдян, как кровь орнамент позолот? К кому пришел с мольбою и слезами? Чей лик ты увенчал цветами? Безумец! Он не тот.
Иди! Он там, откуда армии в онучах под барабанный марш в туман ушли, где клочит блузы пулемет трескучий, где пахарь плугом в полдень жгучий взрывает грудь земли.

Александров. 1919 г.

Лезгинка

Зурны, пойте! Бубны, бейте! Что утрачено – не жаль. Вихрем радости развейте сердца жгучую печаль.
Обожжем мы жизнь багрянцем; будет подвигом наш грех; вдохновленно с хмелем танца звонко сплавим первый смех.
Жизнь – то резкое паденье, то шальной и буйный взлет; только в этой жуткой смене сердце радостно живет.
Бубны, бейте! Зурны, пойте! Нам не жаль былых утрат. В молодой экстаз раскройте повитой печалью взгляд.

Владикавказ.

1920 г.

Кузница в лесу

Ладя горны и задорно день-деньской по наковальне гулко молотом стуча, двое черных и проворных кузнецов под звон хрустальный рубят золото сплеча.
Хмеля-море, лишь бы спорить. Знают ясно: –радость жизни вся вот в этих парах рук… Вьюга ало в фартук брыжжет, молот властный по металлу мерно метит «тук-да-тук».
И до гроба будут оба, без конца друг с другом споря, песней вторить молотку, а кукушка на опушке кузнецам скукует в руку злую скуку и тоску.
Пляшет солнце у оконца: куй, кузнец, покуда молод, бой сердец – вот этот стук; счет кукушка на опушке подведет, и звонкий молот упадет из цепких рук.

Волчий-Скит. 1920 г.

Теплынь

Лохмы изб таят мечту о хлебе; грезит деревенька после стужи; долго плещется шафранный лебедь за плетнем в крапленной синью луже.
Тыча в лапоть новенькое лыко, туго ловит дед с заполья зык, – только видит, как корявым ликом улыбается ему сосед – мужик.
Дед пойдет проселочной дорогой раскидать червонцы по овражку, мол, смотри: у самого то много-ль а душа с сермягой нараспашку.
Щедрый по весне – он скуп все лето: жизнь свою зажмет в ладонь гумна; не поверит сизый дед, что где-то жатву ждет гражданская война.
Вздыбят ветры злачное всколосье, выткут небо огневые вспыхи, а у изб, зарывшихся в откосе, думы будут ласковы и тихи.

Волчий-Скит. 1920 г.

Хризантемы на баррикадах

Вы – тона жемчужной сочной акварели. Нанизать любили фраз напевных нить, до поры шутить вы, ярко лгать умели, но влюбленность сердца не умели скрыть.
Бальный ветер вертит крылья мельниц вздора, и крикливо блещет ваш салонный стиль, – целый день скучать вам дома за ликером, ночью на бульваре танцевать кадриль,
а потом жеманно только мне признаться в полутемной нише узкого окна: – «Миленький, люблю я. Хочешь целоваться? Жаль, что хризантем нет, да еще – вина?.»
Бросьте, не ломайтесь! Вы уж опоздали с лаской, надушенной «вэра виолет»… Там, на баррикадах, в девушку из стали в первый раз влюбился юноша-поэт.
Полюбил не томность и не шелк печали резко подведенных васильковых глаз, а вот страсть призыва, те глаза, что звали к схваткам, к баррикадам и к восстаньям нас;