Пока он раздумывал над тем, стоит ли сказать об угрозе Павлу Ивановичу, на улице снова поднялся шум, а вслед за тем, в помещение вбежал запыхавшийся Фома Бубенцов.
— Еще беда! — еле переступив порог, закричал он. — Кто-то бочку с бельзином открыл, и весь запасной бельзин на землю вылил. Сорвется теперича подъем пара. Ох, язви их, душегубов!
Часть мужиков, бывших в сельсовете, тотчас же побежала в ограду, словно злодей, выливший бензин на землю, все еще находился там и его следовало немедленно изловить. Оставшиеся примолкли. Павел Иванович переменился в лице, но с места не встал.
— Так, так! Значит, снова начинается! — произнес он в раздумье. — Но все-таки кто же? Большов? Юдин? Или кто-то другой?
Федора Балакина увезли на дежурной подводе в Калмацкую больницу. Илья Шунайлов, выражая общее настроение, сказал:
— Ну, что же, мужики! Видно без кровей не обойдется. Иного выхода нету: либо кровя отдай, либо кулацкий хлеб не трожь!
Никто из присутствующих в этом, по-видимому, не сомневался: ни Федот Еремеев, ни дед Половсков, ни другие мужики. Лишь Фома Бубенцов попытался оценить случай с Балакиным несколько иначе. По его мнению, с Федором кто-то свел личные счеты из-за какой-нибудь девки, потому что он не только парень красивый, но главное — не здешний, а октюбинцы не любят, когда их девки заглядываются на чужих. Но если даже и не девка тут замешалась, то обязательно личные счеты. Он на прошлой неделе у Милодоры Кабанихи и Кондрата Пашнина самогонку разыскал и среди дороги вылил.
— Самогонка-то, небось, к Петрову дню была наготовлена. Ну, в сердцах и того… мало чего бывает.
— Ты, Фома, зря языком не мели, — перебил его Федот Еремеев. — Милодора сама по вдовьему положению в черемушнике с камнем хорониться не станет. Кондрат тоже. Не велико у него богатство, чтобы с нашим братом воевать. Да и трусоват он, иная бабешка его за пояс заткнет.
— Тогда, может, это Фенька Кулезень?
— А вот Фенька, пожалуй. Ему, лешаку, все равно: что брат, что сват! За рюмку самогона на самого Исуса Христа с кулаками полезет.
Пока шли разговоры и пересуды, Павел Иванович продолжал сидеть за столом молчаливый, замкнутый. Его рябоватые щеки пылали. Гимнастерка была расстегнута, и видно было, как перекатывалась острая горбинка кадыка. По этим приметам Санька догадывался о душевном состоянии Рогова.
Слух о происшествии, несмотря на поздний час, быстро облетел улицы Октюбы. Без вызова вскоре собрались все остальные коммунисты: Платон Кузнецов, однорукий Ефим Сельницын, Кирьян Савватеич, учитель, выполнявший и обязанности представителя районного батрачкома. Запыхавшись, прибежал секретарь комсомольской ячейки Серега Буран. Серега был старше Саньки, шире его в плечах и чуть припадал на левую ногу. Однако это его не смущало: он успевал управляться со всеми домашними делами, не отказывался ни от каких поручений, много читал, и потому Санька уважал его ничуть не меньше, чем Федора Балакина. Оставив с трактористом Ивана Якуню, вернулся с поля Антон Белошаньгин. Затем подошел еще Михайло Чирок, не в пример другим середнякам принимавший общественные дела близко к сердцу. В конце концов, в помещение набралось столько народу, что Санька и Серега Буран оказались прижатыми в угол.
Федот Еремеев, наклонившись к Павлу Ивановичу, спросил:
— Может, зараз собрание проведем? Обсудим положение.
— Митинговать теперич ни к чему, — громко сказал Рогов. — Все ясно! Куда ни кинь, выходит одно: наверно, и впрямь нам без кровей не обойтись! Перед вёшной кулаки вроде примолкли, а сейчас мы их сызнова расшевелили, так что надо быть готовыми до любой пакости.
Но хоть и был Рогов против собрания, а все-таки оно началось. Без председателя. Без секретаря. Без протокола. Необходимость заставляла разобраться в положении подробнее, договориться друг с другом, почувствовать плечо товарища. В этот вечер никому не хотелось оставаться в одиночестве со своими мыслями, сомнениями и страхом перед расправой.
— Как готовыми-то быть? — выкрикнул ему в ответ нервный и горячий по натуре Ефим Сельницын. — Голову, что ли, перед кулаками на чурбак класть? Нате, мол, рубайте, гады! Мало вам Федьки Балакина, так нате и нас, мы готовы вам свою жизню отдать! — Затем грохнув кулаком по углу стола, со всей решительностью добавил: — Нет, шалишь, не дождутся этого! Довольно они нас в прежние годы калечили! Я с них еще за свою руку долг не получил.
— Подожди шуметь, Ефим! — более спокойно ответил Павел Иванович. — Головы свои мы, конечно, ни на какие чурбаки класть не будем. Но ведь кто знает, что у супротивников на уме? Наша новая жизня начинает их подпирать со всех сторон, и сила ихняя рушится. Даже подраненный волк сразу не подыхает, а старается кинуться на тебя, укусить. Но волк зверь, а кулак — человек, и потому хуже волка, хитрее, осторожнее. Ты знаешь, кто Федора вдарил? Кто бочку с бензином опорожнил?