— Откудов мне знать! Кабы знал, так последней руки не пожалел бы, но башку тому гаду оторвал.
— Вот и я не знаю. И дед Половсков не знает. И никто не знает. Может, то злое дело сделал Большов, может, Юдин, либо Саломатов, либо еще кто-то, о ком нам и догадаться не под силу?
— Тут догадываться нечего! — снова раздраженно выкрикнул Ефим Сельницын. — Пока будем турусы на колесах разводить, они еще кого-нибудь клюнут. Ты лучше подай нам их сюда, в совет, да позволь как следоват кое-кого за глотку взять, так мы живо концы найдем. Правильно я говорю, граждане мужики?
— Это, без сумления, правильно! — поддержал его Фома Бубенцов. — Давно бы пора их к ногтю. Все равно, слышь, пока не придавим, покою не будет. Да и хлеб по добру не получить.
Выступление Ефима Сельницына пришлось по душе многим. Каждому хотелось высказаться, особенно Илье Шунайлову. Он был молод, не боялся никакого черта и любил выказать лихость.
— Пойти вот сейчас, — напирая на Рогова, требовал он, — да пошуровать кулацкие гнезда. Все у них надо дотла обыскать, и коли хлеб попадет, выгрести. Но коли кто из энтих гадов хоть рукой шевельнет, того за глотку и из общества долой!
Слушая настойчивые выкрики мужиков, Серега Буран сказал Саньке:
— Пожалуй, я тоже с ними согласен. Закрутить бы первоулошным гайки покруче. Разве нельзя? По каким причинам? Закон не позволяет, да? Ну, ладно, пусть будет так: закон нарушать нельзя, в чужой амбар без хозяина заглядывать не положено. А ему, хозяину-то, разве положено зерно в ямы прятать? Греха не случится, если поприжать. Уговорами да нашей стенгазетой ни Большова, ни Юдина не прошибешь. У них шкуры толстые!
Павел Иванович терпеливо дождался, пока наговорятся расходившиеся мужики. Но вот на губах его промелькнула улыбка.
— Ладно, мужики, довольно шуметь! У кого руки чешутся, подержите-ка пока их в карманах. А тебя, Ефим, в порядке партийной дисциплины упреждаю: не смущай людей! Больно ты прыткий! Вроде спужался, что ли? Зачем панику наводишь? Разве ж нам это впервой?
— Меня не спужаешь!
— Да и храбриться ни к чему. Ты лучше, как добрый коммунист, прежде всего сядь да подумай, все взвесь: что к чему? А ежели у тебя своего уменья разобраться в деле не хватит, то поступи опять же, как добрый коммунист: обратись всем сердцем к товарищу Ленину! Какой совет дал бы тебе товарищ Ленин в данном положении?
Овладев вниманием, Павел Иванович, уже обращаясь ко всем присутствующим, продолжал:
— По моему разумению, товарищ Ленин ответил бы так: держитесь, мужики, крепче, смотрите зорче! Советская власть сильная! Она в девятнадцатом году супротив всех буржуйских держав не дрогнула, атаманам и белым генералам пинка дала, так ей ли перед кулачеством пасовать? Повадки им нельзя давать никакой, быть построже, однако же, в меру. Зря ломать дрова нечего. Всякую силу надо употребить с умом, на пользу, а не во вред!
— Насчет Федора надо все ж таки доискаться, — перебил его дед Половсков. — Не могет быть, чтобы следы совсем затерялись. Поспрошать бы хоть Большова.
— Так он тебе и скажет, Большов-то! — усмехнулся Павел Иванович.
— Тогда в милицию донести.
— Написали. Подводчик увез. Надо думать, к утру участковый здесь будет.
Не договорив, Павел Иванович прислушался. С улицы донеслась песня, затем похабные ругательства и резкий звук хряснувшей жердины.
— Это опять Феофан пьяный бродит, язви его в печенку! — высунувшись в открытое окно и вглядевшись в темноту, заметил Федот Еремеев. — Ишь ты, прясло ломает. Уж не собирается ли кому-нибудь рамы выбить? С него станет! Ну-ка, Саньша, выбеги на крыльцо, гаркни его сюда.
На зов Саньки Фенька Кулезень сразу не ответил. Но звук ломаемой жерди прекратился, и немного погодя появился он сам. Пошатываясь, поднялся на крыльцо.
— Чего тебе, консомол?
— Федот Кузьмич зовет!
От Феньки несло смрадным сивушным перегаром, скуластая физиономия его была помята, по небритому подбородку с толстых губ сочилась слюна, в давно нечесанных волосах торчала сухая трава.
Ни с кем не здороваясь, Фенька протискался к столу, нахально и вызывающе навалился на него широкой раскрытой грудью.