Прошел поп, отец Никодим. Громко откашливаясь, проследовал дьякон. Пономарь Иван, звеня большими ключами, начал запирать церковь. Нищие разбредались вдоль улицы. Монетка, два блина и одна ватрушечка с творогом — вот и все, что Санька собрал за утро. Дома его ждала мать, опухшая от голода, да и самому так хотелось есть, что желудок болел. Бабушка Таисия дернула Саньку за рукав:
— Пойдем, Саня, под окнами. Люди сейчас за стол садятся. Может, кто смилостивится, подаст.
— Не пойду я, бабушка.
— Отчего же, миленок?
— Стыдно мне, не могу!
Она грустно покачала головой:
— Чего же, дитенок, сделаешь? Стыдно не стыдно, а ведь жить нечем! Надо идти в люди, просить. Ты ничего не крал. Душа у тебя, как у голубя, чистая. Нужда гонит. Бог все видит, все знает. Бог поможет. Бога, Санюшка, одного бога бояться надо. А людей чего стыдиться? Люди сами правду забыли.
— Мама тоже богу молится, просит помочь, а он, наверно, злой, бог-то, — с сомнением сказал Санька. — Богатых любит, а нас нет.
— Кыш, бог с тобой, внучек, — зашипела бабушка Таисия. — Разве можно такие слова сказывать? Накажет бог-то, рассердится.
— Он и так нас наказал, дальше некуда. Если все видит, почему, бабушка, он Максима не казнит? Вон Максим-то какой сытый, а мы с мамой голодные. Он у нас землю отобрал, из-за него я тятьки лишился. Он, наверно, богу большие свечки ставит, а нам ставить свечки не на что.
Бабушка ничего не ответила, прошамкала губами, утерла глаза и, помолчав, подытожила:
— Богатые богу только в церкви молятся, на виду у людей, а дома живут без бога. Вон Максим-то — чистый разбойник. А нам без бога нельзя. Коли суму надел, так и молись, проси божьим именем, иначе не подадут.
Бабушка Таисия не по летам бойко одернула на плече суму, решительно стукнула по земле палкой.
— Пойдем, внучек. Пусть, что хотят, то и думают про нас.
Она шла по одной стороне улицы, Санька — по другой. Самые богатые дома, под железными и тесовыми крышами, пропускал. Стояли они на высоких фундаментах: до окон высоко, не постучишь и во двор не зайдешь — тесовые ворота заперты на крепкие засовы. В одном доме выглянула в окно старуха, погрозила пальцем. В другом сноха-молодуха выкинула кусок черствого калача. Возле дома Максима Большова нерешительно остановился. Дом был крестовый, приземистый, старинной постройки, на восемь окон, обнесенный кругом потемневшими от времени каменными амбарами и сараями. Сам хозяин сидел у раскрытого окна, отрыгая, ел шаньги.
Увидав нищего, вытер ладонью бороду, поманил пальцем:
— Иди-ко сюды! Кто таков?
Санька отшатнулся, хотел пройти дальше, но Большов повелительно сказал:
— Сказано — иди сюды! Кто таков?
Волнуясь, Санька протянул руку, невнятно попросил:
— Подайте милостину, Христа ради!
— А-а, нищая братия! Откудова только вас выносит? Чей будешь?
Санька промолчал, потупил голову. Надо было убежать, взять камень да запустить в окно, где сидел сытый ненавистный человек, но ноги словно приросли к дороге.
— Чей будешь? — еще грознее спросил Большов.
— Субботиных… — нехотя выдавил Санька.
— Во-он ка-ак! Никиткин отпрыск. А ну-ка, зайди в дом!
Много раз с тех пор пытался Санька понять, почему он послушался Максима Большова, почему открыл калитку в его двор, но всякий раз не находил никакой причины, кроме страха. Силен, грозен и недосягаем был в его представлении Большов. Он все мог сделать.
Во дворе на длинной цепи метались в истошном лае два волкодава.
Прижимаясь спиной к стене, добрался Санька ни жив ни мертв до крыльца, зашел в дом, прижался к дверному косяку.
— А чего лба не перекрестишь? — не меняя тона, спросил хозяин. — Небось, тоже в консомол записался?
Страх и горечь давили Саньку. Большов налил себе стакан самогона, выпил до дна, чавкая, начал жрать. Жевал не торопясь, искоса поглядывал на сжавшегося худого парнишку.
Докончив шаньгу, вытер масленые руки, с усмешкой спросил:
— В бороноволоки ко мне пойдешь?
— Пойду, — ответил Санька, чувствуя, как внутри у него начинает холодеть, — только маму спросить надо.
— Ишь ты, собачье отродье, еще маму спрашивать будет. Неохота, значит. Привык под окнами шляться. Как и отец же, лодырь.
Говорил он еще что-то грубое и обидное, как тело ножом резал. Под конец плюнул и сквозь зубы процедил:
— Брысь отсюдова, щенок! А то собак с цепи спущу, не возрадуешься, — и захохотал.