— Павел Иванович!
— Что такое? — спросил он удивленно.
— Заверни на минутку.
— Зачем?
— Ну, зайди же, зайди! Видишь, я босиком, холодно на земле-то стоять.
Ефросинья была ему до плеча, тонкая в талии и широкая в бедрах. Не то от разметавшихся по голым плечам рыжих волос, не то от ее тела, проступающего сквозь ночную рубаху пахло дурнопьяном.
— Сгинь, чертова баба! — недоброжелательно отозвался он. — Какое у тебя ко мне дело в этакую рань? Я же не поп!
— С бабьей скукотой к батюшке не ходют.
— Вот так монашка!
— Была монашка, а теперича баба. Не хуже других!
— Ты что, одурела? — смущенно пробормотал Рогов. — Мало, поди-ко, тебе других мужиков?
— То мужики. А ты любый! Па-аша! — произнесла она ласково. — Сон мой полуночный, бабья сухота. Которую уж ночь думаю о тебе. Пришел бы! Положил бы голову на плечо, зацеловала бы, душу бы к твоим ногам положила. Ну, зайди же хоть на минуточку.
— Сейчас не могу, — сказал он, не находя другого подходящего ответа. — Еще на грех наведешь, увидят люди, потом стыда не обраться.
— А ты не бойся, Па-аша! Так схороню до вечера, с собаками не найдут.
— Отстань, Ефросинья! Без тебя тошно!
— Вот и успокою!
Она потянулась к нему, но он отступил и пошел дальше своей дорогой, растревоженный, охваченный сомнениями. Ефросинья зябко поежилась. «Лешак, прости господи! Будто и не мужик! Иной бы взыграл, как конь, а энтот… тьфу! Хоть бы облизнулся! Чего теперич сказать Максиму Ерофеевичу? Не поверит: как это баба мужика не могла охомутать?»
Из соседнего огорода, заметив уходящего Рогова и стоявшую у ворот полуголую Ефросинью, выглянула, тихонько ахнула и присела в заросли репейника сноха Саломатовых. Через некоторое время она перебежала по огороду к Ефросиньиной ограде, позвала:
— Суседушка!
— Чего тебе? — зевая спросила Ефросинья.
— Поздно провожаешь сударика-то! Заспались, поди?
— Да-а, припозднились малость, — сощурив хитровато глаза, ответила та. — Ночи короткие, еле успеешь милушку приголубить…
— Несмотря, что партейной, а тоже экой же бабник!
— По мне так не все ли равно: лишь бы жаркий был!
Сноха Саломатовых, бабешка болтливая, нежданно-негаданно пришла ей на помощь. «Ну, эта теперича так растрезвонит, что того лешака больше и звать не придется. Худая слава, как худая болезнь, прилипчива, — с облегчением вздохнула Ефросинья, уходя в избу, — Максим Ерофеевич будет, небось, очень доволен».
Всю дорогу до самого дома Павел Иванович нес с собой нахальные, но хмельные Ефросиньины слова. Он то улыбался и жмурился, то строго хмурил брови. «Не баба — натуральная чертовка. Либо как заноза! Попадет в сердце, ну-ка попробуй потом ее вытащить! Но зато, наверно, как сахар, да и отчаянная, всему, видно, научилась в монастыре-то. Не каждая баба к мужику первая кинется. Но как же так? До нынешнего утра сколько раз по дороге встречалась — отворачивалась и вдруг возлюбила. Спроста ли тут дело?»
Все-таки уже неподалеку от дома пожалел:
— Вот дьявольщина какая! Не ко времени эта встреча! И без того хожу домой, будто постоялец!
Маланья долго не открывала. Он сначала стучал осторожно, затем громче и настойчивее — в избе ни звука, ни шороха! Тогда он присел на чисто выскобленный и вымытый приступок крыльца, вынув кисет, закурил, стал терпеливо ждать. Было очевидно, что она не спит, но, по-видимому, все еще злится на него и решила выдержать характер до конца. Жизнь с ней становилась все труднее. Размолвки и ссоры повторялись все чаще. Он никак не мог поделить себя между делом и домом.