— Не ко времени энти заготовки-то, вот потому, наверно, и прячут.
— Хлеб времени не знает, — сказал Рогов. — Богатые мужики прятали его от советской власти завсегда: и в двадцатом, и в двадцать первом году. Не по нутру им наша власть.
— Я к примеру, наит, о том говорю, — продолжал стоять на своем Иван Якуня, — что теперича все ж таки летняя пора, до Петрова дни уж рукой подать.
Но отстаивать это мнение было трудно. Ежедневно участковые комиссии по заготовкам откапывали ямы с зерном, находили его в болотах, в навозных кучах, в бочках, опущенных в колодцы. В конце концов Якуня согласился с Роговым, и когда тот, поднявшись на крыльцо, скрылся за дверьми, Иван заметил:
— Высокого полету человек! А ведь, поди-ка, из нашего же брата, наит, вышел. Умственная у него голова и сердце, наит, горячее.
— Партейный, потому и такой, — назидательно ответил Фома Бубенцов. — Всякий человек должен своему делу соответствовать. К примеру, возьми меня. Кто я таков? Сельисполнитель! Мое дело бегать по дворам, под окнами палкой стучать, вызывать мужиков по приказанию начальства. А и то мне без умственности нельзя. К иному прибегаю, стучусь: «Дома хозяин?» — «Нету! На поле уехал!» — «Когда возвернется?» — «Не знаю. Может, сегодня, а может, и завтра». Но я спрашивать-то спрашиваю, а сам в оба глаза смотрю. Ага, во дворе свежего конского помету не видать; сбруя на крюке висит, лагун с паровым дегтем на рундуке. Без дегтя в поле не поедешь. Ну, и говорю: «Пусть-ка хозяин из закуты вылазит. Без него не уйду». Так оно и есть. Поматерится хозяин-то, но все ж таки выйдет.
День разгорался. На крыльце, залитом палящим солнечным светом, стало невмоготу, и Якуня с Бубенцовым перебрались под навес пожарного сарая. Прошел на службу председатель сельсовета Федот Еремеев, вслед за ним — избач Федор Балакин, человек заводской, приехавший в Октюбу по комсомольской путевке просвещать людей. Был он еще совсем молодой, безусый, с ярким девичьим румянцем на щеках и удивительно синими глазами. Октюбинские девки перед ним смущались, бабы и старухи, любившие писать письма, не чаяли в нем души. Под их диктовку писал он письма всегда ласковые, трогательные, а самое главное — был терпелив. В это лето для просветительной работы у него оставалось очень мало времени. Он участвовал в комиссиях по хлебозаготовкам, ходил громить самогонные аппараты. Тут он становился неузнаваемым: поступал сурово, ни в чем не уступал, никому не делал поблажек. За это первоулочные богатые, мужики открыто не любили его, зато бедняцкая часть Октюбы ставила его на один уровень с Роговым.
Потом начали подходить к сельсовету бедняцкие активисты и вообще бедняки, узнавшие о поездке Белошаньгина в Калмацкое и не менее Ивана Якуни заинтересованные в исполнении решения комитета бедноты. Стало оживленно, как случается обычно на сходках. Одни мужики стояли за супряги, доказывая, что в складчину лучше работать, другие, наоборот, признавали эти супряги негодной затеей и предлагали всех коней, которых пригонит Белошаньгин из Калмацкого, раздать по дворам. Третьи относились к поездке Белошаньгина скептически, не верили в успех дела, по которому он уехал, и ругали спорщиков. Несколько мужиков степенно обсуждали самые свежие факты кулацких выпадов против заготовки хлеба. В коридоре сельсовета молодые парни забавлялись игрой с Платоном Черенковым. У Платона была неестественно большая голова, шишковатый лоб, и он на спор открывал лбом с размаху плотно закрытую дверь.
Около полудня мужики отрядили Ивана Якуню на колокольню, наказав ему зорко смотреть на Калмацкую дорогу и при появлении Белошаньгина сразу же подать сигнал.
Высокая, крутая лестница вывела Ивана сначала на чердак, загаженный птичьим пометом, заваленный всякой церковной рухлядью, затем по узкой и темной башне колокольни он добрался до звонницы. От непривычной высоты у него закружилась голова. По звоннице гулял верховой ветер, чуть-чуть слышно пели колокола.
Когда слабость прошла, Якуня осмотрелся по сторонам. Октюба лежала перед ним, как на ладони, со всеми ее улицами, переулками, гумнами, поскотиной, вплоть до дальних лесов Черной дубравы. Вправо, между пологих песчаных берегов, ослепительно сверкало на солнце Октюбинское озеро, с заозерной стороны все заросшее камышами и черноталом. В поскотине на бурых буграх, где обычно пасутся стада, было пустынно: коровы, телята и овцы спасались от зноя и овода в тени навесов и хозяйских дворов.