Прошло не более двух часов, и вот теперь на том месте, где стояло около восьмидесяти бедняцких и середняцких хозяйств, осталась лишь голая, горелая земля, дымящиеся столбы, остовы полуразвалившихся печей и мертвые тополя. Сквозь дым пожарища солнце пробивалось с трудом. На него можно было смотреть, не заслоняя глаза. Обычно ослепительно белое, сейчас оно плавало в коричневом тумане, и все вокруг казалось коричневым.
Печально смотрел Санька на огромное пепелище. Этот пожар спалил в нем остатки юношеской беспечности.
Вдруг Дарья подняла руки и голосом, полным муки, крикнула:
— Будь проклят во веки веков тот, кто это сделал! Проклят от людей, от матерей и детишек, коли нет на небесах бога, чтобы его наказал!
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Примерно за полчаса до начала пожара, когда еще ничто не предвещало нарушения мирной жизни Октюбы, Фоме Бубенцову стало нестерпимо скучно сидеть у дверей и сторожить Большова и Юдина. Они оба молчали. «Натуральные сычи, — думал о них Бубенцов, выкуривая одну цигарку за другой. — Ишь ты, как нахохлились. Пакостить, небось, мастера, но коли ответ держать, так сразу и морды в сторону. Подавились бы своим хлебом и вином!»
С улицы до слуха Фомы Бубенцова доносилось веселье. Хохотали мужики, игравшие на площади в шарик. В соседних домах галдели подвыпившие гости. Чей-то басовитый голос выводил протяжно:
Вторил ему женский голос, на высоких нотах, но певунья лишь сбивала мужской голос, на что Фома проворчал: «Вот сорока! Только песню портит! И чего привязалась?»
Скука его нарастала. В конце концов он не выдержал, спрятал кисет с табаком в карман и поднялся.
— Пойду-ко, чуток охолонусь на дворе. А вы, гражданы хозяева, не того… потому, как положения ваша сами, небось, понимаете, какая. Без дозволения с места не сходите!
— Лучше дойди до моего дома, принеси квасу! — сказал Юдин. — Духота тут. Испить охота. Да попутно домашних предупреди: скоро-де хозяин придет! Не до ночи же тут станем торчать.
— Об энтом не знаю! — ответил Фома. — А отлучаться мне не положено.
— Не убежим!
— Все равно нельзя.
Когда он вышел, бережно прикрыв за собой дверь, Юдин выругался.
— Тоже вла-а-а-асть! Как был Фомкой, так и остался. Сидит, дурак, возля порога, пялит глаза, будто мы и в самом деле могем сбежать. Подумал бы глупой башкой, куда нам от своих хозяйств уходить?
Большов промолчал. То, о чем он думал сейчас, что поглотило его всего, чего он желал с нетерпением, поглядывая в окно, — испугало бы даже Прокопия Юдина.
Юдин прошелся по комнате, размялся, поковырял ногтем плакат на стене. С сожалением вздохнул:
— Да-а, положения! Не шибко хороша! Испортили праздник-то. И все из-за тебя, Максим Ерофеевич. Ну, скажи на милость: чего нужно было шуметь? Уж сильно бодливый ты стал. Какая нужда была на Пашку-то рычать, злить его да еще и насчет Ефросиньи напоминать? Полагаешь, он тебя не раскусил? У него зубы вострые.
— В ноги, что ли, поклониться советуешь? — повернувшись к нему, угрюмо сказал Большов. — Не дождется! У меня шея ни перед кем не гнулась!
— В ноги падать не надо, но и задираться за зря ни к чему.
— Легко сказать! Тебя за глотку берут, а ты молчи.
— Тише едешь, завсегда дальше будешь! Особливо теперича.
— Твоя тихая езда у меня знаешь где… — он показал себе на шею. — Кабы не ты, не дознался бы Пашка до самогонного аппарата и до моего хлеба, да и не держал бы нас здесь. Это ведь парнишко все выдал. Подожди, вот еще и за избача начнут жилы мотать.
— Ладно, перестань корить. При надобности другой аппарат оборудуешь…
— А хлеб?
— Хлеб, конечно, не вернешь. Напрасно ты его у Егорки хранил. Не во всяком месте можно чужими руками жар загребать.
— За хлеб я им спуску не дам. И Егорка за него наплачется. Дорого им обойдется каждое зерно.
— Ой, не спеши, Максим! В запале себе голову свернешь и нас всех загубишь.
— А я не могу больше терпеть. Чем дальше, тем хуже. Куда ни повернись, везде прорва, поруха, убыток и разор. До чего это дойдет? Никто не знает: ни ты, ни я, ни поп, ни любой наш первоулошный мужик. Мелко мы все плаваем. Лаем на них из подворотни, каждый по-своему. Не стало у нас между собой настоящего сговору. Боимся голос возвысить.