Ехавшие сзади Федот и дед Половсков спешились, загнанные лошади еле передвигались. Павел Иванович тоже сошел с телеги. Кругом курилась горелая земля. Тлели навозные кучи. Догорали угли, подернутые сизым пеплом. Неподалеку от дороги, на выжженной поляне, лежала обгорелая лошадь. Бока у нее вздулись, один глаз лопнул и вытек, а второй, остекленевший, казалось, хранил еще в себе боль и страх.
На месте своего бывшего двора, поджав под себя босые ноги, сидел полураздетый Иван Якуня. К нему жались его малолетние ребятишки, а жена, уткнув голову в колени, тихо, протяжно выла и скребла землю руками. Поравнявшись с Якуней, Павел Иванович скинул с себя пиджак, набросил ему на плечи и прошел дальше. Иван даже головы не поднял. Михайло Чирок снял с себя сапоги, но прежде чем положить их рядом с Якуней, подержал в руках, погладил по голенищам. Федот Еремеев оставил картуз, с которым не расставался с гражданской войны, а дед Половсков — кушак. Это была единственная справная вещь, которую он имел.
Травы пожухли, а высокая картофельная ботва, обещавшая хороший урожай, поникла, листья свернулись трубочками, как в пору невыносимой засухи. Ни прясел, разделявших огороды, ни бань в переулках — все сгорело дотла.
В центре пожарища огромная толпа пьяных погорельцев выкрикивала угрозы, проклятия, ревела. И сжалось сердце у Павла Ивановича в предвидении второй неминучей беды. Началось самое страшное: когда горит в человеке душа, то становится совершенно слепой.
— Нельзя дальше! — остановившись, сказал Михайло Чирок. — Кинет сейчас кто-нибудь мужикам неподходящее слово — разорвут они нас. Они теперича никакой власти не признают. Объедем лучше стороной. Подождать надо, пока чуток угомонятся.
Павел Иванович взглянул на Еремеева. По сосредоточенному, потемневшему лицу понял, как нелегко ему пойти навстречу опасности. И все-таки преодолел себя, решительно шагнул вперед:
— Пойдем!
Они подошли к толпе и осмотрелись. Несколько пьяных уже спали на горелой земле, широко раскинув руки. Ругались между собой бабы, не поделившие какую-то старую одежину. Остальные мужики и бабы лезли к телеге, тянули руки за угощением, вырывая друг у друга ковши с самогоном.
Увидев Павла Ивановича, от толпы отделился Санька Субботин, искавший на пожарище Иванка Петушка.
— Там Большов, — подбегая сообщил он, — поит погорельцев вином. Против тебя их настраивает.
— Ладно! А ты не мешайся здесь! — Павел Иванович отстранил Саньку, но на минуту задумался, вынул из кармана вороненый наган и подал ему. — Беги, отнеси кому-нибудь из наших!
— Не ходи, дядя Павел! С голыми-то руками совсем будет плохо.
— Не спорь! Исполняй, как приказано!
Санька спрятал наган. Федот Еремеев, наклонившись к нему, шепнул:
— Найди коммунистов и передай: пусть немедля собирают актив, поспешают сюда. Нам одним здесь не управиться. Айда, сейчас же, бегом! Да поясок-то потуже перетяни на шароварах, не потеряй револьвер!
Не слушались ноги Саньку. С тоской проводил он смешавшихся с толпой старших товарищей. Неладное тут затевалось. Не успеть вовремя добежать до сельсовета, вызвать подмогу. Эх, где же Иванко Петушок? Как он нужен сейчас!
Петушок сидел на земле, опустив голову, и плакал.
Санька поднял его.
— Слезами горю, братан, не поможешь!
Как ни было велико горе у Петушка, но послушался он Саньку, утер лицо, помчался в сельский совет. А Санька вернулся обратно.
Погорельцы продолжали бушевать. Большов не успевал раздавать ковши с самогоном. Наливал его из лагунов, как воду. Не жалел. Наконец-то дождался он нужного часа. Хорошо самогонка распаляет мужиков. Крепко действует им на головы! Берегись теперь Пашка Рогов! За все ответишь: за налоги, за зерно, за отобранную землю, за урезанные покосы, за лишение права голоса! Не хватит у тебя крови, чтобы рассчитаться, много ты задолжал!
На телеге, потрясая кулаками, орал и сквернословил по адресу сельсовета и коммунистов похожий на журавля Фенька Кулезень. И его успел разыскать Максим Большов, дать ему денег, напоить, положить ему на язык то, чего сам вслух не мог высказать. Нанятый пес пусть брешет!
— Для кого у нас хлеб отбирают! — орал Фенька. — Пошто последней кусок изо рта рвут? Зорют деревню! В городу народу-то много, всех не прокормишь. Коли им жрать нечего, пусть дохнут. А пошто мы должны дохнуть?
Были бы мужики трезвые, так сказали бы Кулезеню: чего ты орешь? Когда у тебя бывал хлеб? Ты хоть фунт зерна отдал на пользу советской власти? Не тебе ли комитет бедноты выделял весной семена, чтобы ты землю засеял, перестал побираться? А ты, сукин сын, семена-то пропил! И совесть свою пропил дочиста! Шкура ты продажная! Однако одернуть его некому. Пьют мужики. Ругаются. Остервенело рвут на себе рубахи.