Хлеб! Что может быть для вековечного хлебороба дороже и священнее хлеба! И они, эти хлеборобы, бережно собиравшие мозолистыми руками каждый колос, беспрекословно, от всего сердце отдавали все, что могли, на помощь молодому государству!
Если бы в этот момент Максим Большов поднял глаза и взглянул на собравшихся земляков, которых он прежде давил и унижал, то прочел бы на их лицах неумолимый приговор:
— Выселить из Октюбы!
Даже Егор Горбунов, трусливо и виновато оглянувшись вокруг, поднял руку, когда собрание принимало та кое решение.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Пели уже вторые петухи, когда Санька пошел вместе с Павлом Ивановичем домой.
— Ну, теперь первоулочные прижмут хвосты, — сказал Санька, стараясь идти в ногу и не выказывать возбуждения, не покидавшего его весь прошедший день и вечер. — Я думаю, они перестанут сопротивляться. План по заготовкам выполним быстро.
— Ишь ты, какой скорый! — усмехнулся Павел Иванович. — Борьба-то с ними еще вся впереди! Немало они успеют нам крови попортить. Максим Большов для них не особенно великая потеря. Если хорошенько разобраться, то в Октюбе не он кулаками верховодил. Характер у него грубый, невоздержанный, жадность к наживе сверх меры велика. Ненависть свою он, как следует, не мог скрывать. Так что кулаки, зная его характер, в откровенности с ним, по-видимому, не пускались. Главный-то у них, насколько я понимаю, Прокопий Юдин. Мужик он прожженный, тонкий, сторожкий, но на руку тяжел, по себе это знаешь. С ним бороться труднее, он в открытый бой не идет. Попробуй-ка его раскуси! Во дворе у него хлеба не нашли. А наверняка припрятана не одна сотня пудов. Хозяйство передовое, сам он чуждых речей не произносит, ни с кем не спорит. С какой угодно стороны к нему подойди — зацепиться не за что.
— С Большовым-то что теперь будет?
— Выселют! Коли собрание граждан решило, обязательно выселют. За хранение винтовки с год отсидки дадут.
— Значит, работать ему придется?
— Задаром хлеб, конечно, не дадут. Захочет жрать, так кусок хлеба своими руками станет добывать.
— Вот и попа туда же надо бы сплавить. Такой же дармоед. Большов-то к нему, должно быть, не зря ходил.
— Есть у нас догадки и насчет отца Никодима. Сейчас пока рано судить, но докопаемся и до него. А тебе его Вальку не жаль?
— Как сказать? — смутился Санька.
— Не пара она тебе. Но все же, коли по душе, то почему и не дружить! Отец сам по себе, а дочь сама по себе. Была бы в ней душа человечья.
В конце переулка на Третьей улице Павел Иванович попрощался и свернул в сторону. Густая темнота мгновенно поглотила его. Санька остановился, послушал звук удаляющихся шагов и устало зевнул. Над головой пролетела ночная птица. В траве, возле прясла, пискнула мышь. Где-то в Середней улице скрипнул колодезный журавель. Наверно, какой-нибудь парень, возвращаясь домой после поздней гулянки с милой, решил напиться холодной воды. Зорюют ребята, ни до каких событий в Октюбе им дела нет. Приедут с поля и отправляются зоревать с девчонками. А вот ему, Саньке, все недосуг. С тех пор, как стал избачом, даже в воскресные дни на лужок не ходит. Не только по улицам ночью пошляться с парнями, даже выспаться некогда. Впрочем, у всякого свое. Кончится заготовка хлеба, пройдет молотьба — станет легче.
Еще раз зевнув, он сделал несколько шагов по направлению к своему двору и вдруг испуганно отшатнулся, схватился за спрятанный в кармане «Бульдог». От угла амбарушки метнулась к нему, словно тень, неясная фигура человека. «Фенька!» Мелкая дрожь рассыпалась от затылка по всей спине.
Но это не Фенька Кулезень, а Валька, поповская дочь, ожидала прихода Саньки, притаившись за амбарушкой, возле плетня. Послышался ее торопливый шепот:
— Саня… не пугайся! Это я…
— Чего тебя здесь носит по ночам? — грубовато спросил он, успокаиваясь и снова пряча револьвер в карман. — Смотри, невзначай мог бы ухлопать.
— Это я…
Валька задыхалась от волнения, тяжело дышала, руки у нее были горячие. От ее волос и рук по-прежнему пахло душистым мылом, резковатым и сладковато приторным. По этому запаху Санька мог бы узнать ее даже с закрытыми глазами. Он придержал ее, хотел спросить о причине волнения, почувствовал что-то неладное, но она подтянулась на носках, охватила его шею руками.